Вечером я пробовал сесть за пьесу, которую писал много месяцев. Я описывал ту мерзкую историю, случившуюся со мной год назад. В той любви хорошие женщина и мужчина предали друг друга, но не стали счастливее. Я корпел над монологом, где героиня вспоминает детство: мол, родителей она никогда не видела, а бабушке было некогда следить, кто из деревенских парней таскает внучку в кусты. В конце монолога героиня плакала: детские душевные раны так и не зажили, сломав ей взрослую жизнь… Сегодня пьеса не получалась. Бросив писанину, я строчил послания в "Фейснет". Рассказывал индейской женщине о том, как тонко Она чувствует душу другого человека. И о том, как чутко Она относится к Анечке. И насколько глубоки Её непокорённые глаза.
Чувство бесцельного передвижения туда и сюда – вот в чём была суть моей эмиграции. Квартира, редакция, кабак – ничто не отличалось друг от друга. Ехать ли куда-то или валяться до вечера в кровати – не имело значения. И сейчас эта женщина возникла в жизни как последнее лекарство от бессмыслия. Я был продрогшим волком, который в морозную ночь жаждал тепла. Я давно изголодался по всему женскому и нежному, и в тот вечер утолял свой голод, получая Её ответные сообщения: "Ты увидел во мне настоящее!", "Ты разглядел, что я простая и искренняя. Ну как и ты)))". И мне казалось, что эти смайлики в конце фразы – просто из-за хорошего настроения.
3
"Доброе утро! Как ты спала?"
"Не очень, Женя. Болела спина. Вчера шея устала))"
"Почему болит спина? Какой диагноз?"
"Там комплекс проблем"
По пути на работу я уже знал, что буду свою женщину лечить. Займу денег или возьму кредит, чтобы Она была здорова. Ведь если мужчина не может помочь любимой, то зачем он вообще родился? Вильнюс утопал в холодном молочном тумане. Небоскрёбы смотрели из туманных глубин как злые гоблины. И лишь то, что отныне было между мною и Ей, могло сопротивляться их недоброй силе.
Я предложил Ей встретиться вечером, но Она была занята: должна была приготовить ужин сыну. Потом Она вдруг спросила, надел ли я сегодня шапку. И этот незатейливый вопрос вызвал во мне умиление и восторг. Последние пять лет мне его не задавали. Никто не хотел заботиться об эмигранте, утратившем и молодость, и недвижимость, и положение в обществе. Да и вообще забота о другом человеке – нынче редкая вещь: старинная роскошь, которую почти не встретишь. Отношения мужчин и женщин грубы, как наждачная бумага.
Я был в шапке, но, отвечая на сообщение, рассыпался в благодарностях за заботу. Теперь я был кому-то нужен! На фоне этой радости день тянулся нестерпимо долго. За окнами редакции стоял монотонный и глухой гул автомобилей, ползущих по мосту. Красные огоньки фар строились неровной колонной и уходили вдаль, пропадая в