Изгородь. Егор Куликов

руку не возьмет. И словом не поддержит. Это же… это же ужас. Самый настоящий ужас. Умирать в любом случае страшно, а так и вовсе невозможно. Нет, я так не могу.

      – Странная ты. Никто тебе за это не доплатит.

      – Знаю. Знаю, что не доплатят, однако, не могу. Ей богу не могу. Совесть потом съест меня. Она женщина ведь хорошая. И жизнь у нее тяжелая была. Пусть хоть уход ее облегчу.

      – Не все ли равно?

      – Не знаю. Может быть и все равно. Может, моя рука, и мои слова не облегчат ей путь. Может, она и не услышит меня вовсе, однако я надеюсь, что ей будет легче. Надеюсь.

      – Странная ты. Ладно, до завтра.

      – Давай, Валя, давай.

      Ильяна посидела чуть-чуть в одиночестве, как бы настраиваясь. А после пошла к Марии Сергеевне.

      Приставил стульчик, села.

      – Машенька, ты меня слышишь? – шептала она, поглаживая руку. – Машенька… Машенька. Ты не одна. Не одна. Я с тобой сижу. Если как-то сможешь, подай знак, что слышишь. – И показалось, что пальцы сжались. – Значит, слышишь, – улыбнулась Ильяна. – Проснись, поговорим с тобой, хочешь? Я тут, я рядом.

      Она поправила сваливающуюся простынку. Подбила подушку, смочила тряпку и, обтерев лицо, положила на лоб. Горячий лоб, как сковородка. И дыхание странное. Едва заметное и прерывистое, словно кто-то не дает ей дышать. Словно кто-то на грудь давит, а потом отпускает.

      – Кто здесь? – прошептала Мария Сергеевна.

      Ильяна тут же склонилась над ней.

      – Это я, Ильяна. Узнаешь?

      – Да… узнаю, – едва слышно сказала Мария Сергеевна.

      – Болит где-то?

      – Нет… просто странно. И страшно, – добавила она после молчания.

      – Не бойся, я с тобой.

      – Я умираю.

      – Да, Машенька, да. – Честно сказала Ильяна, всегда считая, что такое нельзя скрывать. Быть может, человек всю жизнь что-то носит с собой и готов поделиться только при смерти.