– Сань-мао, пойди поспи, я вернусь и обо всем тебе расскажу, – предложил Хосе. Я подумала, что самое интересное еще впереди, и решила остаться.
Они пели и хлопали до самого рассвета. Вдруг я увидела, как Аббуд поднялся с места. Бой барабанов стих, и все взгляды устремились на него. Дружки начали подзадоривать его дурацкими шутками.
Аббуд направился в комнату Гуки. Я сильно разнервничалась, на душе стало нехорошо. Я вспомнила слова Гукиного брата: «Когда она войдет в спальню новобрачных, еще не так зарыдает». Мне показалось, что все, кто ждал снаружи, включая меня, – просто-напросто бесстыжие негодяи. Поразительно, как люди, прикрываясь обычаями, не желают ничего менять.
После того как Аббуд отодвинул занавеску и вошел в комнату Гуки, я еще долго сидела в большой комнате, опустив голову. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем мы услышали плачущий голос Гуки: «А-а-а!» Потом наступила тишина. И хотя кричать положено по обычаю, в голосе ее было столько боли, столько неподдельного страдания и бессилия, что глаза мои наполнились слезами.
– Подумай только, это же ребенок, ей всего десять лет! Какая жестокость! – вне себя от гнева сказала я Хосе. Он посмотрел в потолок и ничего не ответил. На этой свадьбе мы были единственными чужаками.
Аббуд вышел из комнаты; в руках он держал кусок белой ткани с пятнами крови. Дружки его радостно заголосили, и было в этих возгласах что-то скользкое и двусмысленное. По их представлениям, вся суть первой брачной ночи сводилась к тому, чтобы прилюдно и насильно лишить невинности маленькую девочку.
Удрученная таким нелепым окончанием свадьбы, я встала и, ни с кем не простившись, быстро вышла вон.
Свадебные торжества продолжались шесть дней, в каждый из которых ровно в пять часов в дом Хамди приходили гости на чай и угощение. Пение и барабанный бой не утихали до полуночи. Каждый день повторялось одно и то же, поэтому я решила больше туда не ходить. На пятый день за мной прибежала другая дочка Хамди. Она сказала:
– Гука зовет тебя! Почему ты не приходишь?
Мне ничего не оставалось, как переодеться и идти к Гуке.
Все шесть дней празднества Гука так и сидела одна в маленькой комнатке. Гостям к ней входить не разрешалось – это мог делать только жених. Но я, будучи чужестранкой, недолго думая отодвинула занавеску и прошла прямо в комнату Гуки.
В комнатке было темно и очень душно. Гука сидела на сваленных в углу коврах. Увидев меня, она оживилась, вскочила и бросилась целовать в обе щеки, приговаривая:
– Сань-мао, не уходи!
– Я не ухожу. Давай я принесу тебе чего-нибудь поесть. – Я вышла из комнаты, взяла большой кусок мяса и отдала Гуке.
– Сань-мао, как ты думаешь, теперь у меня родится ребеночек? – тихо спросила она.
Я не знала, что ей ответить. За пять дней ее пухлое личико осунулось, глаза ввалились. Я смотрела на нее с болью в