– Что здесь происходит? – пытавшийся отдышаться Макс резко обернулся, растерянно уставившись на явно недовольную мать.
– Ничего.
– Ничего? Почему спортивная сумка валяется? И ракетка?
Макс опустил голову. Возразить было нечего.
– Хочешь сказать, кричал сейчас тоже не ты? – мать огляделась и заметила сидящую в самом углу Эрику, смотревшую на происходящее встревоженным взглядом. – В мой кабинет, Максимилиан.
– Но, мама…
– Немедленно! – отрезала мать, не давая ему закончить.
Макс замер напротив тяжелого деревянного стола, понимая, что его ждет. Он ненавидел приходить в кабинет матери. Выполненный преимущественно в темных оттенках интерьер давил, заставляя чувствовать себя маленьким и беспомощным. Мрачности добавляли вечно задернутые портьеры. Мать предпочитала работать с включенной настольной лампой, чтобы, по ее словам, ничего не отвлекало. Свет, отбрасываемый абажуром из зеленоватого стекла, придавал лицу матери нездоровый оттенок.
Опустившись в массивное кожаное кресло, она смерила Макса взглядом, выражавшем одно лишь недовольство.
– А теперь поговорим как взрослые люди, – начала мать.
Макс вздохнул и уставился на носки неудобных, узких для его ступни, мокасин, которые носил дома. Он предпочел бы кроссовки, но мать считала их обувью исключительно для занятий спортом.
Тем временем мать ледяным тоном начала объяснять ему, почему подобное поведение недопустимо, особенно на глазах у прислуги.
– Эрика не прислуга, мама, – попытался было возразить Макс.
– Она дочь горничной.
Ему очень хотелось заметить, что хоть они и дочь горничной, ее любят, в отличие от него, сына сенатора. Но он знал, что подобные слова обернутся еще большими неприятностями. Например, отменой рождественской поездки, на которую он долго уговаривал родителей. Так что пришлось молча выслушивать тираду о «подобающем поведении для хорошо воспитанного молодого человека из приличной, уважаемой семьи». В конце мать не преминула добавить, насколько им разочарована.
Конечно, Макс мог бы попытаться сказать, как сильно ненавидит дурацкий лакросс, но… Он много раз пробовал достучаться до матери, но наталкивался на нежелание слушать, а уж тем более вникать в его проблемы. Стоя перед матерью, Макс ощущал себя провинившимся сотрудником сенатора Уокер, никак не сыном. Он уже усвоил: проще согласиться и извиниться, чем продолжать смотреть в ее холодные, равнодушные глаза.
– Можешь идти, Макс. И хорошенько подумай.
– Да, мама.
Оставаться одному не хотелось, поэтому вместо того, чтобы спрятаться в спальне, Макс вернулся в игровую, забрался на подоконник и уставился в окно. Он любил осень, когда газон перед особняком усеивали разноцветные кленовые листья. Меньше месяца, и садовник уберет их, делая газон вновь тошнотворно-идеальным.
– Все нормально? – Макс дернулся,