Но меня ничего в этой квартире не трогает. Как в отеле. В ней не ереванская кухня, к которой я привыкла, а европейская. Это не те шумные кухни моего детства, где заутренние полчаса перед глазами может промелькнуть весь подъезд: кто на кофе зайдет, кто за спичками, кто со сплетнями. Здесь нет застекленной лоджии, то бишь шушабанда, с неизменной тахтой, где можно растянуться во весь рост, а когда придут соседи, потесниться.
Вечером после бокала белого «Караса» мы с друзьями через короткий проулок выходим к скверу с фонтанами. Что там было раньше, убей – не помню, кажется, тоже какой-то сквер, выходящий на Проспект. Напротив – роддом, который все называют «Маркарян». Для меня это всегда было загадкой – почему «Маркарян», если роддом имени Крупской? Какая ирония – дать роддому имя женщины, у которой никогда не было детей.
Справа от нас – здание с бывшими кассами Аэрофлота. Когда-то это было самое высокое здание на Проспекте. Десять этажей? Впрочем, я никогда не считала.
Фонтаны журчат и переливаются разными цветами – их подсвечивают. Я радуюсь, что Ереван становится красивее, удобнее. Между фонтанами бегают дети, струи воды то взмывают вверх, то прячутся под плитками. Дети визжат, вода неожиданно окатывает их с ног до головы. Рядом на скамейках их молодые родители. Но я не чувствую себя дома.
Я проснулась среди ночи: у меня джетлаг. Белые стены в темноте – черные, и только дверь освещена. На нее падает мягкий желтый свет из окон таких же, как я, полуночников в здании напротив. И эта освещенная дверь кажется мне входом в прошлую жизнь. Открой – и услышишь голоса нашего шумного многоквартирного дома на окраине Еревана, как сорок лет назад.
Кто-то умный сказал, что без прошлого нет будущего. В Ереване эта мысль мне кажется высеченной в камне.
Я в Ереване. Листаю альбом своей памяти…
Тринадцать
Никогда не знаешь, где и когда тебя накроет половое созревание. Ходишь-ходишь в школу, а потом – бац! и видишь в своих одноклассниках будущих мужчин и женщин. И как вкусившие запретного плода Адам и Ева застеснялись вдруг своей наготы, так и мы неожиданно обнаружили друг у друга вторичные половые признаки. Мы перешли в седьмой класс, нам исполнилось по тринадцать, мы уже официально именовались подростками, и нам до боли в набухшей груди хотелось разглядывать и трогать друг друга. А еще – целоваться.
Мы созревали в советское время, то есть задолго до всеобщей сексуальной революции, которая началась в конце восьмидесятых и постепенно накрыла все постсоветское пространство в девяностые. Вместе с технологиями и разоблачениями коммунистического режима в освобожденные от гнета морали бывшие советские республики хлынуло порно. И невозможное стало возможным.
В довидеомагнитофонную эру мы приобщались к сексуальному просвещению не через родителей: боже упаси что-нибудь