И вдруг, закончив чтение, этот самый Гаврила Державин говорит:
– А вот ты, Сергей Михайлович, человек среди нас новый, можно сказать, свежий. Интересен твой взгляд на судьбу человеческую. Что о сем думаешь?
– Я… – начал Сергей и почувствовал, как волнение сковывает его горло. – Я в судьбу верю. В предначертанье Божье верю. Не то, чтобы слепо, но… Человек ведь, по сути, всегда зависит от обстоятельств, и счастлив тот, кто находит в себе силы относиться к этим обстоятельствам непринужденно. Однако же, каждый из нас, проживая свой век, совершает множество поступков – добрых или дурных. Делает научные открытия, пишет стихи или картины, воюет с врагами на поле брани. Просто воспитывает собственных детей, наконец. И что в итоге? А в итоге – река времен в своем стремленьи уносит все дела людей.
– Эк, хорошо сказал! – воскликнул Державин.
– Так это не я, это же ваши слова, Гаврила Романович…
– Мои? Да я будто такого не писал, – сказал Державин, косясь на остальных.
– Да? – переспросил Сергей и тут только понял, что сам себя загнал в ловушку. – Стало быть, еще напишете. Позднее, когда-нибудь…
За столом переглянулись.
– Да ты, Сергей Михайлович, никак ясновидец, пророк! – воскликнул Берковский.
– Нет, это просто… так, предположение…
– Ну, тогда скажи, или предположи, какую музыку я напишу вскоре?
– Этого я не знаю, – ответил Сергей. – История об этом умалчивает.
– Вот как! – обиделся композитор.
– Тогда обо мне скажи что-нибудь, – попросил Аристов.
Сергей, порозовев, отрицательно помотал головой. Потом вдруг решился и сказал, да так сказал, что окончательно смутил соседей по столу.
– Из вас, уважаемые господа, только один Гаврила Романович свой след в истории оставит. Его и великий Пушкин отмечать будет.
– Какой еще Пушкин? – заинтересовался Державин. – Не Лев ли Александрович, подполковник?
– Нет, Александр Сергеевич, внук этого подполковника. Он только в девяносто девятом родится… – ответил Сергей.
– Да ты, друже, перехватил малость! – воскликнул Берковский. – Вот оно что, господа. Наш ученик спьяну пророчества сыплет.
Сергей густо покраснел. Он понял, что оставаться за столом ему больше нельзя.
– Прошу прощения, господа, – сказал он, поднимаясь. – Честь имею.
И тихо так, незаметно, покинул столовую. Через полминуты, уже в своей комнате, он рухнул на тахту, и такой смех его вдруг разобрал, что еле сдержался он. А потом подумал: «На черта было людей смущать? Глупо как-то…»
Уже поздний вечер черной кистью замалевал окно, уже часы в гостиной пробили двенадцать раз,