А ну-ка, раз, два, три, четыре,
Пять, шесть, семь, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три!
«Тараканы!»
Вот придём мы с тобой домой, Микула, и сразу пожрём. Так беседовал сам с собой колошничий, пробираясь по топкой грязи в свою избу. Так он называл четырёхстенный сруб с покосившимися сенями, в котором ночевал и ел. Дело было давно да не близко. Хотя, это, конечно, откуда смотреть, откуда считать. Дело это было на берегу правого притока Туры – Тагила. Десяток лет назад «ад на земле» да «геена-домна» дали первый настоящий чугун. Железоделательный завод. Вон он – за спиной, озаряет чёрное небо багровыми сполохами из колош. Если отвлечься от чавкающей грязи под ногами, от счёта шагов, то можно насчитать два литейных двора. Вон – один, вон, рядышком – другой. Только кому оно надо, оборачиваться, считать. Что нового ты там насчитаешь, колошничий? Считай лучше шаги. Тоже не новое занятие, но хоть интереснее. Не два, а две тысячи. И каждый надо пройти. Летом – по твёрдому, весной и осенью – вот по такой топи. Зимой тоже хорошо ходится, когда снег утопчут. Почти так же легко, как летом. А летом, может, и скользко – если дождь пройдёт. Стало быть, сколько? Тысяча триста шестьдесят? Или сорок? Опять замечтался, со счёта сбился. А пока досадовал, совсем позабыл, успев прочавкать по лужам десятка три шагов. Хоть назад возвращайся. Да есть больно хочется. И спать.
Лицо горит, будто за целый день вобрало кожей адов жар от печки. Глаза тоже горят. Даже когда смотреть не на что, кругом тьма и мрак, а всё равно горят. И если прикрыть – горят. Будто расплата за грех… грех чего? За то, что подглядел в ад. Целый день подглядывал. Другим тоже достаётся. Ну, а что делать? Весной хоть можно думать о скором лете. И сразу не так тошно. Всё равно, конечно, тошно, но не так. Не как осенью. Летом домой идёшь – и ещё светло. А в остальные времена года – всегда в потёмках. Но летом другая беда. Гнус и комары. Очень много гнуса и огромные комары. Троекратно больше, чем наши, тульские. А гнуса – тьма. Как ещё только светло остаётся – тучи же. И всё норовят – в глаза, в уши, в ноздри. Рот откроешь – и в рот полезут. Тьфу!
Вогулы научили ветошь дёгтем мазать и на себя мотать. Только вонь от дёгтя – не знаешь, что лучше. Или хуже. Да всё дрянь – как ни крути. Хотя, если привыкнуть, то дёготь не слишком большая дрянь. И гнус – дрянь та ещё. И комары эти. Укусит в бровь, распухнет полхари.
Слухом Микула почуял, что пришёл. Протянул руку – она. Знакомая коряга вместо ручки. Потянул, вошёл, притворил. Будто под воду нырнул – тише стало. Собаки брешут, да не так отчётливо, соседи на той стороне улицы переругиваются, да не разобрать, что кричат. Снова отворил, вошёл, притворил. Пахнуло холодным дымом. Два шага вперёд, присесть, скинуть на пол рукавицы. В руках теперь сварожек – маленький чугунок с дырками по кругу. Снять крышку, вытряхнуть в очаг угли, сверху немного хворосту. И дуть… потихоньку, а не как домнины меха. Там ад, его не задуешь. А тут живой огонь, с ним надо ласково, а то убьёшь ненароком. Наконец занялось. Колошничий положил