Облака плывут, отражаясь в утихшем озере, в ноздри бьёт крепкий запах луговых испарений. В прибрежных зарослях носятся, внезапно замирая, голубые стрекозки. Чмокая веслами, медленно движется лодка. А на кромке песка стоит девочка в черном пальтишке с поднятым воротником и поет что-то невнятное, почти без мелодии:
– Маленький глупый дельфин!..
Устроили праздник. Тамара нажарила рыбы, накрошила луку с яйцами, я в хозяйских галошах сходил в магазин. Она кофточку надела розовую, хорошие туфли, вынула из шкафа патефон. Я бросился рассматривать все подробности – боже мой, как давно это было: ручки, зажимы, рычажки. А пластинки, святые реликвии, – «Кукарачча», «Брызги шампанского», «Тайна». Если во время игры сдвинуть рычажок в левом переднем углу, чтобы нормальное пение вдруг превратилось в идиотскую скороговорку: («Уменяестьсердце! Аусердцатайна!»), а потом увести его в обратную сторону, до сплошного мычания, то получится полная иллюзия детства.
Тане этот эксперимент очень понравился, и она повторила его несколько раз.
Но детей, наградив конфетами, отправили спать в чулан. Сами выпили. Тамара, положив локти на стол, спрашивала:
– Может, уехать, а?.. Я ведь из-под Вышнего Волочка. Мать у меня там, тетка. А он отговаривает…
Из-под клеенки достала письмо.
«Дорогая жена Тамара! – писал хозяин дома. – Сроку мне остался ровно год, перебейся как-нибудь, картошки посади побольше, рыбу, которую Валерка поймает, можно частично посолить, повялить. Грибов можно насушить, за брусникой пусть сходят. Но дом не оставляй и к матери не уезжай. Получил я от добрых людей на тебя письмо, будто ты сблядовалась, если всё правда, как они пишут, то смотри, Тамара, кровь мне к глазам приливает… Но я не верю, они, суки, меня на суде оговаривали и тебя хотят оговорить».
Дальше снова шли советы по ведению хозяйства.
Тамара всплакнула.
Потом были танцы. Мне и танцевать-то не хотелось, но она сама меняла пластинки и подходила то к одному, то к другому, соблюдая очередь. Танцевать с ней было нелегко, она не слушалась, а вцепившись крепкими негнущимися руками, ходила по-своему, с отсутствующим выражением на лице, следуя какому-то только ей известному ритуалу.
Так мы, расщедрившись, не жалея себя, веселили ее, чтобы ей осталось немного и впрок веселья.
Улеглись спать: мы с моим Вторым в комнате, на высокой кровати, она – в загородке, и поплыло, поплыло, закачалось… Привстал, посидел немного. Второй спросил:
– Что, худо?
– Нет, – говорю, – хорошо. Завтра уходить надо.
– Уйдём.
И провалился… Проснувшись от жажды, не сразу понял, где лежу и что лежу один. Тишина, в кухне ходики звякают, над занавеской, в верхнем стекле звезда мерцает.
Вышел в кухню – пусто, посуда на столе стоит, с вечера не убранная, самовар мерцает. Отогнул занавеску – вот он где! Тамарина голова с подушек поднялась:
– Что, мутит? Молока выпей, в чулане стоит на полке.
Я ничего не ответил, опустил занавеску. В чулан вошел тихо-тихо, так что услышал легкое посапывание. Валерка что-то пробормотал, вздохнул по-взрослому. Таня