Когда Тамара сидела в углу, спрятав лицо меж грязными коленками, казалось, что погиб в ней нормальный жизнерадостный человек.
А сегодня-то Тамаре Юнусовой рукоплещет весь мир!
Когда они все плакали или играли в карты на вшивых одеялах, или переставали говорить от тоски, или крали колбасу, можно было задуматься: что станет с этими чумазыми, выйдет ли толк?
А вот оно как обернулось: Булат Нугматов – инженер, Лена с Надей Кононовы – педагоги, Игорь Матвеев – архитектор, и еще много-много выросло хороших и важных людей.
А всё мать, которая вовремя дала им хлеба, руку на голову положила или поддала шлепка.
Какие же ей теперь сказать слова, как всю нежность к ней выразить?
А вот как: народим-ка ей внуков, пусть понимает, что род наш, хлебушкинский, на этом не кончается, а только начинается, и радость от него еще людям вся впереди.
Сказали – и сделали. И достался матери в подарок сто восемьдесят один внук.
Вот дети теперь пошли! Нет, чтобы вечером дома посидеть, – всё на веселье их тянет. А маленького куда? К бабке! Бабка накормит, бабка последит, бабка уложит.
Расплакался утром Павлик Алышев: «Не пойду в ясельки, пойду к бабуле». Мать уговаривает, бабка ворчит:
– Ладно, хватит ребенка мучать, давай сюда.
Прибежала однажды Любушка Глебская:
– Бабушка, хочу балериной стать, как тетя Тамара Юнусова. Научи!
Отец морщится:
– Выдумывает, не слушай.
– Эх, много ты понимаешь, Витя! – говорит бабка. – Хорошо ли было бы, если бы тогда Тамару учиться не отдала?
Обижается Бохдырчик Юнусов:
– Бабуля, когда наш автобус едет, я кричу-кричу, а он не слышит!
– Ладно, – говорит строгая бабка. – Я ему наподдаю.
И гудит, гудит теперь автобус, проезжая мимо Бохадыра Юнусова, а из окон ему школьники машут, младшие бабкины сыновья.
Но один раз крепко задумалась бабка. Поставили ее внуки в тупик. Прибежали:
– Бабуля, – говорят, – купи нам дедушку большого-пребольшого, у других есть!
Думала-думала, а потом отвернулась.
– Полно вам, – говорит. – Чем вам не дедушка мой заместитель по хозяйственной части, Абдурахман?
Два дня передышки
рассказ
Что же там было такого, у этого озера, если и через несколько лет при воспоминании о нем во мне загорается какое-то экстренное освещение, – и щупает, и высвечивает в памяти самые дальние уголки, вызывая отзвуки то ли тоскливой радости, то ли теплой печали? Самая струнка щемящая – где?
Вот мы идем, два незадачливых путешественника, я и Второй. Прошлым вечером, уже в сумерках мы соорудили шалаш, не углядев муравьиных дорожек, и теперь тело болит – и от сырости, и от укусов, и от жестких постелей. Одежду мы на утреннем холодке вытрясли, да нет-нет где-нибудь в паху или на спине зашевелится заблудившийся муравей и пойдет строчить кислотой, пока не найдешь его и не выбросишь с дрожью и отвращением. Костра мы не разводили ни утром, ни вечером, потому что в лесу всё так