В течение двух дней Уэн возил меня по заболоченным лесам, и снова нам попадались грязные и худые люди, смотревшие на нас недобрым взглядом. Мы наспех перекусывали, отбиваясь от болотных слепней, и Уэн жаловался мне, что просвещение этих людишек – такое же гиблое дело, как и осушение местных болот, что последние десять лет ровным счетом ничего не дали, что выползают они из своих нор только затем, чтобы получить на Пасху дармовых лепешек и сожрать их тут же, а потом мучиться животом до Вознесенья.
Вернувшись в Руан, я несколько дней приходил в себя от недомогания. Уэн считает меня чересчур впечатлительным; возможно, он прав. Так или иначе, пару дней я пролежал, скованный необычной для меня слабостью, но – уже в который раз – это вынужденное бездействие пошло на пользу: мучительно размышляя об увиденном, я понял, что должен попытаться помочь этим людям. И еще я понял, что сделать это нужно не через навязчивые попытки обратить их в христианство, а через улучшение их жизни.
Едва только это представление сформировалось в моем сознании, как я ощутил прилив сил: хворь как рукой сняло, я был готов свернуть горы. Я тут же настоял на том, чтобы Уэн раскрыл мне, наконец, суть своего предложения, на которое он столь туманно намекнул в своем письме. Епископ, казалось, только того и ждал, и в тот же день, за обедом, посвятил меня в свои – как выяснилось, далеко идущие – планы. Оказалось, что в недалеком прошлом Хлодвиг* подарил епархии обширные земли в излучине Сены – там, где река совершает последние крутые повороты, прежде чем широким и полноводным потоком влиться в океан. Но случилось это отнюдь не в одночасье: в свое время