«И верю, был я в будущем». Варлам Шаламов в перспективе XXI века. Л. В. Жаравина

сознание, а сознание – бытие, «серебряная латынь» звала к поэзии (2, 241), а фельдшером лагерной больницы, не изнуренным физическим трудом, роман Марселя Пруста ценился «дороже сна» (2, 139). Тем самым реализовывалось непредусмотренное никакими начальственными регламентами «пятое чувство» – «потребность в стихах», культуре (2, 413; «Афинские ночи»). А это значит, что на каком-то промежутке восстановилось «осевое время» (К. Ясперс), которое не только структурирует историю, но и «служит ферментом», связывающим человечество в единое целое [21, 76]. Униженный и обездоленный человек, чье сознание еще не лишилось «необходимых для жизни» иллюзий, уже не чувствовал себя экзистенциально «посторонним» [11, 225] да по сути и не являлся им.

      Однако подобных «поэзоночей» даже в узком кругу относительно «свободного» медперсонала удалось провести лишь «несколько» (1, 414). Остальных, никогда не помышлявших о высокой поэзии, «голодных и бессильных» людей, вращавших вместо лошадей конный ворот, повествователь сравнивает с египетскими рабами (1, 291–292). Увидев же на столе лагерного врача чернильный прибор в виде головы Мефистофеля, склонившегося над бочонком вина, замечает: «На Колыме могла забить фонтаном человеческая кровь, а не спирт <…>» (2,298). Если подобные аллюзии как субъективно-ассоциативные возводились к вечному и уводили от повседневности (небо Дальнего Севера не было «евангельским», но что-то же подтолкнуло лагерника к сопоставлению), то экзистенциальное мышление всегда связано с повседневными страданиями – от голода, холода, побоев, непосильной физической нагрузки, пребывания в ледяном карцере и т. п. Это и много другое заставили Шаламова убедиться в «чрезвычайной хрупкости» культуры и цивилизации. «Человек становится зверем через три недели <…>» (4, 625).

      Да, это так. Но необходимо добавить: и фантастически-безумный прорыв в вечное, и погружение тела, ума и сердца в настоящее – звенья одной цепи, конечной целью которой является личное выживание в «пограничной (пороговой) ситуации». Здесь снова восстанавливается «осевое время», но, скорее, в негативных коннотациях.

      «Порог» (граница) и связанный с ним мистериально-поведенческий комплекс – древнейшие константы мировой культуры, которые, находясь до времени в глубинах коллективного бессознательного, способны реализовать себя самым трагическим образом. Безусловно, заключенный – «человек границы»; сакральность выделенного ему пространства он ощущал каждой клеткой истерзанной плоти. Рассказ «Ягоды» детально воспроизводит данную ситуацию: потянувшись за голубикой, хранившей в себе «темный, иссиня-черный сок неизреченного вкуса», некто Рыбаков сделал лишний шаг в сторону от дозволенной черты, и в ту же секунду «упал между кочек лицом вниз»: «Сухо щелкнул выстрел <…>» (1, 95). «<…> Бог весть сколько людей можно уложить в этих горах на тропках между кочками», – подумал рассказчик (1, 95). Однако гораздо страшнее то, что на пороге небытия в жертву приносились духовные ценности: «Можно, оказывается, жить без мяса, без