и так происходит чудо, устойчивое к огню, к давно огрубевшим шуткам, искусственным розам, пыли, упущенным шансам, розни, активности напоказ. поэзия неба в белом и зимнесть ее стихии сближают с надежным солнцем, которое помнит нас.
муравьи
а что если и нет смысла вырываться, выискивать и встречать, нервно из очереди в очередь, из толпы в толпу перестраиваться, роняя мелочь, поднимая ее же, нырять с головой непокрытой в окно, разлетаясь на скорлупу своих взглядов, цепляющихся за облака и честной народ (дефиниции – самое большее, на что те годны), задевая лопатками зодиакальный свод за века устоявшейся степени кривизны? нет и смысла? но что же так? раскаленный день каждый раз возвращается рисовать мираж. и падение длится, и нимфы отходят в тень – жизнь становится проще. беремся за карандаш (чьи попытки легко корректировать до нуля), за удобные памятки, справочные статьи, оседаем песчинками, думая, мы – земля, а последняя думает: муравьи.
зорче
заводили часы. начинались и падали в город.
там до слез щекотал нафталиновый запах зари.
терпковатая ночь исчезала на первом же скором.
жженой сырости пар над мозаикой частной земли.
проверяли дела, тормошили и делали кофе.
частоколы стекла и набоковский голос с листа.
начинались опять по наитиям философий,
замирали на звук, доносившийся иногда.
замирали во сне, сне, который кончался не утром,
не ко времени дня, не по случаю, ни-ко-гда.
откликались на свет сквозьтуманного перламутра.
атропиновый шок. привыкание. чистота.
и плывут, и плывут от оси до оси кучевые,
ослепительный луч разрезает на ломтики их.
многим очень везет, и отчасти – отчасти – слепые
становились, становятся, станут
зорче некоторых других.
утренний вкус
только ты и узнаешь мой почерк,
оставленный в прошлом.
только