Девочки кокетливо поколачивали друг дружку сумочками, визжа, хихикая, порой разыгрывая истерику или припадок уничижительного смеха, все это предназначалось сидящим в салоне приутихнувшим особям мужского пола. Например, вот эта, видимо самая старшая из них, с таким убийственным взором темных, все-таки уже девичьих, а не детских, глаз, через сколько годиков или месяцев она раздвинет свои безупречные юные ножки и… И я сижу и пялюсь на этот так беспощадно обтянутый джинсами лобок. То, что сейчас таится под ним, такое нежное, голое, беззащитное… Оно обречено вырасти, окрепнуть и, превратившись в кроваво-розового, ощетинившегося черным жестким волосом хищника, однажды растянуть свою глотку, всосав в себя с головой другое вышеописанное чудовище. Нет! Нет же сластолюбцы, не смейте дрочить! Уберите от него свои грязные ручищи. От моего чертового ребёнка, моей книжки, которая (я чувствую) умирает у вас на глазах, по сути, ещё не родившись. Она погибает в процессе ее чтения, как гордая, прекрасная и всё же слишком неприспособленная жить на земле птица в пасти голодного и усталого хищника…
Успокойте свои неуместные инстинкты. Господи, да не упомяну имя твое всуе. Но уж, какая тут суя. И вот, уже и словами пытается кто-то уловить меня с этой суей… Не для этого я убивал драгоценные часы своего времени, чтобы возбудить чью-то похоть. Ты – Человек. Веришь ли, хотя бы – не для этого? Не знаю точно и наверняка, для чего, но не онанизма под одеялом или в ванной ради, скорее, наоборот. Наоборот, но разве понять это человеку, купившему эту книгу, искусившись лишь её названием? Вряд ли… каждый делает свое дело, ибо создан для этого…
Я вышел из трамвая, испугавшись, что девочки или – ещё хуже – какие-нибудь мальчики заметят мои слезы. Я испугался их испуга. Тёплые влажные змейки уже сбегали вниз к моему подбородку. От горячей обиды, от боли, от жалости к себе, к этим девочкам, от нежности ко всему созданному для траханья и от презрения к этому всему ударили мне по глазам ядовитые воды. От того, что я никогда не смогу сказать всех этих слов тем, кому они нужны. Потому что никому, кроме меня самого, не нужен этот горячечный бред воспаленного и больного, уже очень давно больного разума, бесперебойно рождающего чудовищ, и при этом он почти никогда не спит. Представить себе, что всё это я нашептываю хотя бы той же самой темноглазой с джинсовым лобком… Она бы подняла крик, кинулась бежать… Граждане, наверное, попытались выяснить, кто я такой и что мне нужно от ребенка, и Бог знает, чем всё это могло бы закончиться, а ведь я уже вполне мог быть отцом