– Смотри-смотри… Во-о-он! Видишь?!
– Нет. – Ответил я, сдерживая слёзы. Мне было страшно.
Папа смотрел на меня. Его глаза словно тоже выражали какой-то страх. Но только это было что-то другое, тогда еще непонятное мне. Вдруг папа схватил меня за плечи и стал трясти.
– Смотри-смотри-смотри!!! – кричал он.
Я зарыдал, по-детски пронзительно и безутешно. Я плакал потому, что понимал, что со мной поступают нехорошо, несправедливо и жестоко, и вместе с тем мне было жалко папу.
Мама вырвала меня из его рук и прижала к своей груди.
– Что, совсем? – Она побледнела, как-то странно глядя на мужа, словно он понимает, что с ним происходит и словно об этом знают только они двое.
Папа встал и обернулся к детям:
– Ну, вы же видели, видели автобус? – Спрашивал он, и лицо его снова было добрым и даже немного виноватым.
– Видели! – закивала головой Кира, старшая сестра, преданно глядя папе в глаза. Она была на два года старше нас с братом, но уже сумела понять какие-то важные вещи для себя об этом мире.
Радик (на самом деле Радомир, хотя так его называли очень редко), мой брат-двойняшка, тоже кивнул, но тут же опустил голову, и на его лице проступило это смешное сконфуженно-лукавое выражение, которое появляется у некоторых детей, когда взрослые на полном серьезе добавляют к реальности свои фантазии.
– Ну! – Папа посмотрел на меня ласково, но от такого взгляда я ещё сильней разрыдался.
– Валера, ты отстанешь от него или нет? – Мама резко подняла голову, и голос ее был уже другим.
– Да ну его, в самом деле. Точно с луны упал! – обиженно сказал папа и махнул рукой. Затем он взял на руки Киру с Радиком и со словами: «Пошли, домой уже пора», – зашагал вниз по склону холма.
– Ну, хватит, хватит рыдать! – Мама опустила меня на землю. – Пошли домой.
Но я так и всхлипывал всю дорогу до дома, догоняя маму, которая спешила за мужем, ведь кроме него, там было еще два ее любимых ребенка.
Наверное, мне это нравилось – плакать, впрочем, как и смеяться. Поэтому я всегда мог легко расплакаться или рассмеяться, как и теперь, спустя пару десятков лет. Только сейчас, если долго нет повода для слез, я плачу просто так, как, впрочем, опять же, и смеюсь. Возможно, эта замечательная склонность – следствие того, что в том невинном возрасте Пластик уже не давал мне покоя. Ложась в постель, я, словно жрец какого-то тайного культа, готовился к ритуалу, в котором по ту сторону этой реальности кровь была водой, боль – воздухом, а смерть – жизнью.
Всё, что я видел во сне на этих ночных мессах, я спешил изобразить на бумаге. Однако это было очень трудно сделать днем: реальность, открывавшаяся по ночам, не желала выходить из памяти на свет.
Всему было положено своё время в моей жизни. И однажды произошло то, что я позже назвал началом обучения. Когда, подготавливая меня к моему странному будущему, те, кто был за