Сестра увозит Кеннета сразу в операционную, отчим отъезжает припарковать свой драндулет. Приемный покой почти пуст. Я беру стул, ставлю спинкой к стене. Телевизор над головой работает без звука. Набираю сообщение Саре: «Прости, пришлось уйти. Из-за говнюка Джима. Кто выиграл, не мы?!»
Проходит не меньше десяти минут, и мне уже приходит в голову: наверное, она решила, что хватит с нее нашего семейного цирка с конями. Но знакомый писк все-таки раздается: «Вот только объявили. Выиграл какой-то кантри-поп, бескрылый и плоский, как блин. Жюри унылое говно без вкуса и понятия», – и смайлик: лицо, закатывающее глаза.
«Жа-а-аль», – отвечаю. Мне правда жаль. Я, конечно, не принимаю «Открытые микрофоны» так близко к сердцу, как Сара, но, черт побери, мы же так зажгли, так здорово выступили – обидно продуть после этого. И к тому же меня гложет червячок сомнения – вдруг она винит меня?
Удивительно, кстати, что тогда уж победили не Седар с Роуз. У них классно вышло – даже независимо от песни, все равно классно. Нутром чую – когда-нибудь мне обязательно захочется сыграть с ними, может, даже попроситься к ним в группу. Конечно, сейчас сама мысль о том, чтобы «изменить» Орландо и Саре, вызывает острый укол вины…
Сара опять зависает с ответом – будто на расстоянии читает мои предательские мысли, поэтому я решительно откладываю аппарат. Смотрю местные новости. Очень скоро, естественно, начинаю клевать носом. Волнения от участия в конкурсе, от «Шейди Гроув» в интерпретации Седара и Роуз, от драки с Джессом… К тому же после целой недели погонь за эхом. Я так устала, так устала. Измотана до состояния половой тряпки.
То вскидываюсь, то вновь погружаюсь в дремоту, и впечатление такое, что «облака» тяжелой стерильной больничной атмосферы смешиваются с фантомами моего воображения в какой-то жуткий коктейль из образов. Сперва лежу в какой-то темной комнате почему-то на носилках и усиленно всматриваюсь во мрак, который только сгущается, и нет ему конца. Может, я на дне глубокого колодца? Потом тьма начинает не то чтобы рассеиваться, но двигаться, клубиться вокруг черным дымом. Он обволакивает меня липкой влажностью жабьей кожи, в ответ на что вся моя собственная кожа покрывается крупными мурашками.
Пытаюсь отстраниться, отвернуться, уклониться куда-нибудь в сторону, но носилки уже исчезли, а вместе с ними и сама комната. Теперь посреди пустоты рождается резкий, пронзительный звук – словно кто-то пиликает на вусмерть расстроенной скрипке. Хочу закричать, возопить, но тьма забивает мне рот и застревает в горле. И я напрягаюсь, и корчусь, и бьюсь в ее цепкой хватке, но путы крепки, кляп в глотке сидит намертво, и паника внутри меня растет с каждым мгновением. Я уже не чувствую разницы между ужасным мраком и ужасной музыкой – они слились в единое чудовище, от коего спасения нет.
Тут из темноты возникает рука и трясет меня за плечо – все сильнее, сильнее. Я поднимаю