Отец Дионисий замолчал, глубоко вздохнув; в груди защемило от нахлынувших сладостных, но безвозвратно ушедших днях счастливого детства. Так как инспектор терпеливо слушал, не перебивая, он продолжил свое повествование:
– У моих родителей родилось трое детей: Юзеф, Сабина и я. Еще будучи школьником, я слышал от матери мою историю появления на свет. Это было 8 апреля; роды были тяжелыми и длились с ночи до утра. Матушке становилось хуже и хуже, и если бы не помощь женщин, она бы не выдержала, умерла бы во время разрешения от бремени. Отец оставался рядом – подле ее ложа, держал ее тонкую руку в своей ладони, ободрял ласковым словом. И вот, наконец, свершилось долгожданное, в муках обретенное: на грудь матери положили крохотное тельце младенца, счастливый отец склонился надо мной и в тот же миг из-за туч выглянуло солнце и осветило меня своими теплыми апрельскими лучами. Отец сначала взглянул на женщин, затем перевел взгляд на мать и воскликнул: «Господи! Это же подарок судьбы. Сие дитя благословлено свыше!» На лицах женщин появились слезы благодарности, одна из них прочитала надо мной молитву о даровании долгой, счастливой жизни. В то же время мой старший брат Юзеф находился в соседней комнате и тихо плакал: он испытывал невысказанную обиду на родителей, глубокую ревность и непонятную ненависть ко мне. Забегая вперед, скажу лишь, что у родных, особенно матушки, я был любимым ребенком. Подрастая, наши отношения с братом сгладились, мы с ним стали лучшими друзьями, не смотря на разницу в возрасте сроком в шесть лет. К тому же через три года после меня в семье появилась долгожданная дочь – моя любимая, единственная сестра Сабина.
– Это мать вашего племянника Казимежа Ромашкан? – поинтересовался инспектор, хотя точно знал ответ на вопрос.
– Да, она мать моего любимого племянника.
– Продолжайте.
– Всех нас крестили в местной греко-католической церкви. Помимо нас, в том селе проживало немало армян: в основном либо торговцы-купцы, либо фермеры. Записи же о свидетельстве нашего крещения были переданы в армянскую католическую церковь в Городенке, где хранятся и поныне – по крайней мере, должны там быть, если их не уничтожили во время войны.
Жили мы дружно, счастливо. До сих пор как наяву помню я раннее утро, накрытый белоснежной скатертью стол, где мы собирались за трапезой, и тот яркий блестящий солнечный свет из окон, заливающий золотом наши комнаты, и чириканье пташек в саду – где росли сливовые деревья. Тогда мне представлялось в детской наивности, что сие будет длиться