Бернат сжал серп и с силой размахнулся. Колосья взлетели в воздух.
Был уже полдень, но он даже не остановился пообедать. Поле казалось необъятным. Он всегда жал вместе с отцом, даже когда тот ослаб. Сжатые колосья как будто возвращали ему утраченные силы. «Давай, сынок! – подбадривал отец. – Не нужно ждать, пока ураган или град испортит зерно». И они жали. Когда один уставал, то просил подменить его. Ели в тени и пили хорошее вино, отцовское, выдержанное, болтали, смеялись…
А сейчас был слышен только свист серпа, режущего ветер и колосья; ничего другого, только «с-серп, с-серп, с-серп» – в воздух как будто взмывали вопросы об отцовстве будущего ребенка.
В течение последующих дней Бернат жал до заката солнца; один день он работал даже при лунном свете. Когда он возвращался домой, ужин ждал его на столе. Он мылся в лоханке и ел без аппетита…
Однажды ночью он заметил, как люлька, которую он вырезал зимой, когда беременность Франсески уже не вызывала сомнений, качнулась. Бернат увидел это боковым зрением, но продолжал есть суп.
Франсеска спала этажом выше.
Он снова посмотрел в сторону люльки. Люлька снова закачалась. Бернат стал пристально наблюдать за колыбелью. Он внимательно осмотрел остальную часть помещения, пытаясь найти признаки присутствия тещи…
Но нет. Франсеска, судя по всему, обошлась без чьей-либо помощи, родила сама.
Бернат встал, но не подошел к люльке, а остановился, повернулся и снова сел. Сомнения насчет ребенка овладели им с новой силой. «У всех Эстаньолов есть родинка возле правого глаза, – говорил ему отец. У него она была, у его отца тоже. – У твоего деда была такая же, – уверял его отец, – и у твоего прадеда…»
Берната одолевала усталость: его дни проходили в работе от восхода до заката.
Он снова посмотрел на люльку и наконец решился. Поднявшись, он медленно подошел к младенцу. Ребенок спокойно спал, выпростав ручонки из-под покрывала, сшитого из лоскутков белой льняной рубашки.
Бернат повернул ребенка, чтобы разглядеть его лицо.
3
Франсеска даже не смотрела на сына. Она давала ребенку, которого назвали Арнау, сначала одну грудь, потом другую, но избегала смотреть на него. А ведь Бернат видел, как крестьянки кормят грудью, как у всех – от самой счастливой до самой жалкой – на лице появлялась улыбка, как они опускали веки от блаженства… Некоторые матери ласкают своих детей, пока те сосут молоко. Франсеска вела себя иначе. Она мыла его и кормила, но за два месяца жизни новорожденного Бернат ни разу не слышал, чтобы жена нежно разговаривала с малышом, не видел, чтобы она играла с ним, брала сына за ручки, нежно покусывала его, целовала или ласкала.
«Чем он виноват, Франсеска?» – думал Бернат, когда брал Арнау на руки. Он уносил мальчика подальше от матери, от ее холодности, туда, где можно было поговорить с ним и приласкать его.
Потому что это был его ребенок.
«У всех Эстаньолов она есть, – говорил Бернат,