Была и другая пародия, попроще, но ее Вы уже вполне исчерпали – и вывели из игры. Эту же, оставшуюся, Вы доведете до закономерного краха и оставите – опустошенной и никому более не интересной.
Оба пародийных героя, как мы видели, прописаны более или менее схематично, даже с «ляпами». Прописаны ровно настолько, чтобы каждый из них мог достойно сыграть свою роль – и сойти со сцены. И лишь один из трех героев романа (точнее, разумеется, героиня) не является схемой. Она – живая итолько –до конца, и она – не пародия. Те двое в конечном итоге оказываются лишь фоном, почти статистами, несмотря на то, что один из них – герой заглавный. Героиня же просто живет своей жизнью, не играя навязанной роли и не выполняя никаких «команд» автора. Ей одной Пушкин позволяет себя вести – от начала до конца. Да и не дала бы она никому вмешиваться. Это вам не схема, это уже личность.
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с кем.
За весь роман Пушкин не сказал за Татьяну пока ни единого слова. Только написал. В эпистолярном жанре – можно, там голоса сливаются, и различить их нелегко.
Вот поэтому я и продолжаю настаивать: поэма А.С. Пушкина «Евгений Онегин» с некоторого момента перестает быть таковой и становится романом «Татьяна Ларина».
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне.
* * *
Что же осталось нашему зануде-рационалисту для анализа? Почти тридцатилетний – и вновь преобразившийся Онегин встречает Татьяну. Как ему, верхогляду, кажется, изменившуюся даже больше, чем он сам.
О том, как они жили «в антракте», мы знаем немного, потому и судить об истоках превращения можем лишь с осторожностью. И все же рискнем. Раз творец привел героев к этой встрече, следует там побывать и нам. Ради полноты картины. Даже если нам и так уже все ясно.
Вот и подведем итог. Для этой самой ясности.
Зачем Пушкин заставляет заглавного героя так сильно – и так унизительно-беспомощно влюбиться в княгиню Татьяну?..
И похож ли подобный, совсем не мужской образ Онегина хоть на один из его прошлых, знакомых нам образов? Ответ на второй вопрос: безоговорочно нет! Откуда Пушкин вытащил этого раба мелкого чувства – такого слабого и жалкого – третьего Онегина? Увы, сколько-нибудь убедительного ответа на этот вопрос нет, похоже, и у самого Пушкина. Ведь восьмая глава – вовсе не восьмая. Слишком многое случилось и с автором, и с его романом, и с Россией между отданной в конце восьмой главы «честью классицизму» (вполне достойным завершением поэмы «Евгений