– Ты когда-нибудь заткнешься?! Спи давай!
Я продолжала считать фонари и накручивать свои кудрявые волосы на указательный палец – эту нервную привычку я унаследовала от отца. Он тоже всегда так делал, когда нервничал.
Когда мы возвращались от тети и дяди Хэнка, где взрослые целый вечер пьянствовали на кухне, мама почти все дорогу ехала, высунувшись из окна, чтобы немного проветриться. В такие вечера за нами часто появлялись синие огни полицейских машин.
– Вот черт! – ругалась мама, съезжая на обочину, засыпанную гравием.
Я слышала, как она роется в сумочке, сует в рот пару пластинок жевательной резинки, бормочет «черт, черт, черт», настороженно глядя в зеркало заднего вида на полицейского, направляющегося к нашей машине. Полицейский приближался, и в машине распространялся запах коричной резинки. Обычно мама начинала улыбаться, смеяться, похлопывать полицейского по руке, и тот отделывался обычным предупреждением: «Будьте осторожнее, девушка. Вы же не хотите, чтобы с вами и вашими очаровательными девочками что-то случилось». Очаровательные девочки. Мне это нравилось. Мама смеялась, благодарила, и мы снова выезжали на дорогу и ехали так медленно, что даже пешком добрались бы до дома быстрее. Но в конце концов мама нарвалась на полицейского, который не отделался предупреждением. Маму на три месяца лишили водительских прав. Она все равно ездила, но на сей раз скорость старалась не превышать.
В долгих поездках мама словно забывала, что на заднем сиденье сидят дочери, и громко подпевала песням по радио. Ей нравился звук собственного голоса. Кроме того, пение не давало ей заснуть. Я тоже пела, но не вслух – мама могла разозлиться. Я научилась запоминать слова песен так же, как мамины истории. Она любила рассказывать, как я родилась. Все начиналось с того, как мама дрожала от холода на больничной каталке. Медсестра привезла ее в родильное отделение больницы Броктон, похлопала по плечу и ушла. Мама лежала, несчастная и одинокая. Ей страшно хотелось курить. В холле никого не было, кроме других рожениц. Женщины стонали и кричали на своих каталках.
«Чего, черт побери, я жду тут, в этом чертовом холле?» – подумала мама. Когда очередная схватка закончилась, мама нагнулась, и ее вырвало прямо на серый пол, застланный линолеумом. Голова у нее закружилась, в глазах потемнело.
Где, черт побери, хоть кто-то?
А потом родилась я.
Мама называла ту ночь худшей в своей жизни.
До сих пор не понимаю, почему она так любила об этом рассказывать.
Мама назвала меня в свою честь, Элизабет. Но все вокруг – и сама мама, и отец, и сестра, и бабушки с дедушками, и дяди с тетями, и кузены – сразу стали называть меня Лайзой. Я спрашивала, почему мама назвала меня Элизабет, но никогда так не называла. Она лишь отмахнулась: «Не знаю. Не помню». Впрочем, и ее саму никогда не называли Элизабет – она всегда была Бетти.
Думаю, ей казалось, что она полюбит меня, когда я появлюсь на свет. А когда стало