«Как ты можешь жить, точно крот? – спрашивала она мужа. – Ты же художник. Художникам необходим дневной свет».
«Мне – нет, – отвечал Виктор. – Я – компьютерный червь».
Вера нажала кнопку выключателя, присела на табурет, расстегнула молнию сапога. Один её ученик, философ по призванию и биржевой маклер по роду занятий, которому немецкий нужен был «для души», как-то сказал ей, что уволил свою давнюю верную секретаршу, потому что не мог выносить её утреннее «де-сапожье». Это выражение – что-то сродни французскому «дезабилье», которое он понимал исключительно как «сымать бельё», что, безусловно, было неправильно. «Вы только представьте, Вера Леонидовна, – говорил философ-маклер, – вот она каждое утро приходит на работу, плюхается на стул и с крёхом начинает снимать один сапог, потом другой, долго трёт голень, шевелит пальцами в колготках. Потом надевает ужасающие туфли-тапочки. В такие моменты я начинаю ощущать, что у меня живот нарос, и лысина, и поясница побаливает. И настроение портится на весь рабочий день». Вера и ученика-то самого почти забыла за давностью лет, но в закоулках памяти навсегда отложилось, что старение женщины считывается по тому факту, как эта женщина снимает сапоги…
Вера была старше Виктора на шесть лет, ей только что исполнилось тридцать пять, но разницу в возрасте и сам возраст она больше ощущала внутри, нежели в зеркале. «Маленькая собачка до старости щенок». При её субтильности и любви к йоге можно было долго бегать «в щенках». Но последний год Вера чувствовала, что изменилась. Менялось всё вокруг – устарели учебники, обветшала штукатурка на потолке, вышел из моды её любимый брючный костюм, поседели многие друзья и знакомые – не изменился только Виктор, такой же молодой, как и пять лет назад, когда они поженились, такой же недоступный и всегда немного отстранённый.
Она стала скучна. Но скучна не той безликой мышастой мастью, а по-иному: события в её жизни, даже самые яркие, перестали волновать мужа. Он как-то заметил: из её некогда образной речи исчезли выражения, так украшавшие её язык, делавшие её образ целостным и небанальным: «я пришла в ярость», «я феерически обрадовалась», «я чуть с ума не сошла от волнения». Она больше не приходила в ярость либо построила свою жизнь так, что ярость её не навещала. Она ещё радовалась многому, но уже не феерически. И полностью перестала волноваться так, чтобы чуть не сойти с ума. Однажды он спросил её: «Когда ты в последней раз ликовала?» – «Что делала?» – не поняла она. «Ликование – это такое чувство…»
Насчёт своего семейного счастья Вера давно уже не строила никаких иллюзий. Она была для мужа недостающим элементом пазла: