Анна Каренина против живых мертвецов. Александр Косачев

в дальнем углу полыхал камин, а на противоположной мне стене висел огромных размеров портрет. Он как бы возвышался над моим ложем, не вызывая, однако, ощущения дискомфорта, поскольку изображал девушку чрезвычайной красоты. Она была в том возрасте, когда невинность сталкивается и еще одерживает победу в битве с греховным наслаждением, но уже скоро поддастся искушению, и посему улыбалась загадочно и скромно одновременно.

      Неожиданно раздался тихий скрип, дверь в мою комнату отворилась, и на пороге возникла темная фигура. На мгновение мне почудилось, что я опять галлюцинирую, но мой призрак оказался самым что ни на есть настоящим человеком, а точнее – женщиной в черном платье и такой же черной вуали. Она зажгла свечи, сменила мне компресс и, видимо, поняв, что я пришел в себя, рассказала, как ее крестьяне, возвращаясь с охоты, обнаружили меня возле болот, уже почти без сознания, и скорее привели в господский дом, где я неделю провел в горячке между жизнью и смертью.

      Просто и без тени самодовольства она сообщила, что буквально выходила меня и что ее стараниями и волей Господа я остался жив. Мои благодарные бормотания она пресекла тут же, велев отдыхать и набираться сил. Представилась она коротко – госпожой Салтыковой, и сколько ни пытался я узнать больше о моей спасительнице, подробностей в тот вечер я не услышал.

      Уходя, госпожа Салтыкова заперла дверь на ключ, что меня, с одной стороны, несколько озадачило, с другой – даже успокоило, поскольку ни один любопытствующий не стал бы тревожить больного зазря.

      Лежать, однако, я уже не мог, а потому сел на кровати, осмотрел стопу, неприятно зудевшую и словно бы посеревшую, и принялся, хромая, обхаживать новое жилище.

      То, что комната была мужской, не вызывало сомнений. В то же время, она не походила на спальню для гостей – в ней чувствовалась какая-то хозяйская скупая роскошь: то, что радует не только глаз, но и душу. Более всего смущал, конечно же, портрет. Эта мастерски написанная вещь должна была блистать нигде иначе, как в главной зале и быть достоянием всего дома. Почему же тогда ее видят лишь глаза незнакомого мужчины? В определенной мере я ощущал неловкость: не для меня писался столь дивный портрет, и притом лишь я мог им наслаждаться.