Конструкторы – те самые, умные, с карандашом за ухом – в КБ, конечно, были. Но в других отделах. А три слова названия моего отдела, куда я попал после смерти, насторожили: отдел качества, безопасности и надёжности. Как будто в пределах границ жизни не нашлось места ни надёжности, ни всему остальному с ним вкупе и для этого создан целый отдел.
В тех дирижаблях мне всегда очень нравился титульный лист. Он мне виделся глубокомысленным и красивым, как Роден или его скульптуры – я никогда не мог разобрать, потому что успевал заснуть раньше. Там со второго листа начиналась нечто, от чего становилось уныло.
Как они – а в отделе кроме начальницы Ларисы Ипатьевны ещё было пять человек – разбирались в этих программах качества, я не знаю. Формулировки, находящиеся в теле документов, были настолько общими и длинными, что порой мне казалось, будто вполне между строк можно втиснуть биографию Геббельса и этого никто не должен заметить. Я читал эти километры фраз и не сразу понимал, что уже давно, почти с самого начала вчитывания, мысленно нахожусь далеко, там, где мама и сестра, и что – вот же блин – в Японии опять землетрясение, а в Африке снова голодают.
Мне объяснили, что если что-то непонятно, – а такое поначалу может быть, – то я могу спрашивать совета у более опытных товарищей или читать руководящие документы, которыми были забиты все стеллажи по всему периметру кабинета. Я читал руководящие документы, у товарищей спрашивать стеснялся. Или даже не так, я просто не мог сформулировать вопрос. Ну в самом деле, не мог же я подойти и спросить:
– Товарищ, помогите мне, объясните, а то мне тут из этих двухсот страниц понятны лишь запятые.
Я читал толстые книжки, до того умные, что в них я понимал ещё меньше, чем в программах обеспечения качества. Но – хвала руководству – меня никто не подгонял, и я продолжал пыхтеть и методично вчитываться. Почти бесполезно. Спасали курилка, обед и конец рабочего дня.
Друзья, или, вернее сказать, приятели у меня там образовались не скоро. Сказывался разный уровень или даже ареал обитания до. Я не понимал их шуток, основанных на простецком каламбуре, где слово «писька» считалось неприличным, а Анатолий Иванович делал вид, что обижается на Ларису, когда та говорила «только что»: он отвечал, что он не Толька, а Анатолий Иванович, и им было смешно. На свою же переделку «Сирано» «Мой хрен приходит раньше твоего часа на полтора…» я в курительной от тамошних мужиков получил такие удивлённые лица, что тут же забыл, что там было дальше в моём «Сирано». Парни странные, все откосившие от армии, и это было сразу заметно по какому-то наивному выражению лиц и неуверенному произношению звонких согласных, слова их тонули в желудке. Мужики – почти сплошь ветхие, в мятых штанах и потёртых свитерах, улыбались лишь тогда, когда выпивали рюмку водки.
Кстати, о питье. Тут у Ларисы