Пульс семьдесят и успокаивается. Наконец-то передышка. Наверняка у меня есть час-другой, а то и больше. Пока город паникует, я должна выспаться. Обязана! Я сейчас тонкая и хрупкая, как весенний лед. Если сломаюсь, без Матвея меня некому будет собрать. Это недопустимо.
Я закрыла глаза и заставила себя дышать ровно. Мелко и очень ровно. Начала восстанавливать в памяти ощущение светлячков и сердца-фонарика. Было трудно, но я старалась. И, засыпая, я даже улыбнулась.
***
Приговор привели в исполнение на рассвете. Я подобного никогда не видела, у нас суды – редкость, жесткие меры вообще уникальны, памятны для целых поколений. Пуш – город с широкими взглядами и специфичными законами. Мы тесно живем, преступления в таком герметичном мирке – редкость. Генные отклонения по агрессии и подспудной тяге к жестокости мы удаляем безжалостно, в зародыше… причем порой именно так, буквально. Взрослые несогласные и неудобные знают особенности закона Пуша и терпят их, чтобы однажды покинуть город с попутным поездом. И попробовать себя в ином городе, с чистого листа…
Мы многое помним о науке, оттачиваем с раннего детства то, что называют понятийным и абстрактным мышлением. У нас фактически нет «верующих» – тех, кто норовит обзавестись богом как универсальным смягчителем диссонанса между желаниями и действительностью. «Фанатик» – ругательное слово в Пуше. Бесконтрольные эмоции тоже, они для детей. Взрослые обязаны быть людьми, а не стадом или, хуже, стаей.
Сегодняшнее утро запомнится городу надолго. Я нарушила базовый закон самым грубым образом: «Врач ни при каких обстоятельствах не имеет права использовать разум и навыки для причинения смерти». Я училась на врача и сама призналась в том, что действовала обдуманно. Смягчающих обстоятельств нет. Только отягчающие…
Меня разбудили, хлопнув по плечу. Сразу указали на мешок: его собрал, конечно же, отец Лоло. Затем мне так же молча указали на дверь.
Я вышла на улицу, стараясь сохранять лицо спокойным и дышать ровно. Осмотрелась. Кажется, весь город здесь. Люди выстроились вдоль обозначенной для меня дороги. Смотрят из окон домов, с крыш. Им, конечно, уже рассказали о ночном убийстве. Теперь они могут только молчать. Каждый молчит по-своему. Во мне сомневаются, меня осуждают, в моё лицо всматриваются недоуменно, от моего ответного взгляда виновато или гневно прячут глаза… Я перехватила мешок поудобнее и пошла, куда указали. От здания совета, мимо больницы, через парк…
В голове так пусто, что она совершенно не имеет веса. Я перебираю ногами и не могу понять, иду или плыву, живая я – или привидение без плоти и воли. Взгляды толкают, и я поддаюсь,