– Мой лакей, Бринкли.
– Что он здесь делал?
– Надо полагать, меня искал.
– Почему здесь искал, а не в коттедже?
По-моему, как раз подходящий момент сообщить ему о пожаре.
– Боюсь, Чаффи, ты лишился одного из своих коттеджей, – сказал я. – Мне очень горько тебе это говорить, но Бринкли только что его спалил.
– Что?!
– Он, конечно, застрахован?
– Он спалил коттедж? Но зачем? Почему?
– Просто стих такой нашел. Наверное, решил, что очень удачная мысль.
Чаффи принял новость близко к сердцу. Он тяжко задумался, и пусть бы думал себе хоть всю ночь, но мне надо было поспеть к поезду в 22.21, поэтому приходилось действовать. Время уже сильно поджимало.
– Видишь ли, старина, – сказал я, – мне страшно неприятно отрывать тебя…
– Зачем, черт возьми, он сжег коттедж?
– Понять психологию такого субъекта, как Бринкли, невозможно, и пытаться не стоит. Это про них сказано: «Движутся таинственно и чудеса творят». Сжег – и все.
– А ты уверен, что это он спалил, а не ты?
– Опомнись, дружище!
– Кретинский, тупоголовый идиотизм, как раз в твоем духе, – заметил Чаффи, и я с тревогой услышал в его голосе явственные отзвуки прежней злобы. – Что ты здесь делаешь? Кто тебя звал? Если ты думаешь, что после всего случившегося ты имеешь право разгуливать по парку…
– Да, да, конечно. Я все понимаю. Случилось досаднейшее недоразумение. Дружеские чувства побоку, ты обвиняешь Бертрама. Но…
– Да откуда ты сейчас-то появился? Я тебя нигде не видел.
– Из кустов, я там сидел.
– Сидел в кустах?!
Судя по тону, каким он произнес эти слова, я понял, что Чаффи, и всегда-то склонный выносить сплеча неправедный приговор старым друзьям, сейчас опять пришел к ошибочному заключению. Я слышал, как чиркнула в его руках спичка, он стал внимательно всматриваться в меня при ее свете. Спичка погасла, в темноте слышалось его тяжелое дыхание.
Я представлял себе, что сейчас творится в его душе. В ней наверняка происходит борьба. После вчерашнего рокового разрыва он, конечно, и знать меня не желает, но ведь мы друзья с детства, и, как ни крути, это накладывает на человека определенные обязательства. Можно прервать дружеские отношения с однокашником, проносилось в его мозгу, но нельзя бросить его на произвол судьбы, чтобы он бродил по округе в том состоянии, в котором, по его представлению, я находился.
– Ладно, зайди в дом, проспись, – устало сказал он. – Идти-то можешь?
– Могу, могу, – поспешно заверил я его. – Это совсем не то, что ты подумал. Вот, слушай.
И я с убедительной четкостью оттарабанил «Habeas Corpus Act»[3], а также «Карл украл у Клары кораллы, Клара украла у Карла кларнет» и «На дворе трава, на траве дрова».
Выступление произвело на него должное впечатление.
– Стало быть, ты не пьян?
– Как стеклышко.
– Однако же прячешься в кустах.
– Да,