кожи касаются,
ложе серых ступеней
пятки чуть холодит,
и солнечные лучи
узкими стрелками окон
зажаты
в кулак.
Пыль плетет свое кружево,
танцует меж желтых нитей,
текущих сквозь щели пальцев,
и покрывает лестницу, ложится на камень,
остывая в седых волосах
молящейся Богу
женщины.
Несколько птиц залетают
в пустые прорези окон
и, почирикав немного,
с криком несутся назад
в каменный белый город,
сочащийся темно-синим,
низким,
густым небом.
Чужой город
Мокрые черные липы
стоят на чуть припорошенных снегом,
зеленых газонах
и ждут, когда кончится день.
На площади пусто,
только булыжник блестит
после дождя, как живой,
и успевает заметить
спину бегущего человека.
На высокой острой башне
собираются бить часы,
но что-то не бьют,
лишь стрелка закручена в железный узор.
«На железную рельсу упал…»
На железную рельсу упал
желтый лист и к железу прилип.
Вздрогнул я, будто кто-то позвал
снова слушать озябнувший скрип
черных рам на осеннем ветру,
стук дождя по холодной траве…
И я понял, что скоро умру,
если вновь не увижу во сне
свет огня, тишину твоих рук,
тяжесть яблок в уставшем саду
и озябшего дня полукруг,
и дороги прямую черту,
по которой мы шли, не спеша,
к электричке вдоль мокреньких дач.
С низкой ветки, как сокол с плеча,
полетел в облака черный грач.
Зима в Крыму
На солнце «20», в море «7».
Капуста во дворах.
Крутые улочки, портвейн,
озябших крыльев взмах.
Киосков синих мятый бок,
блестит на солнце жесть.
Я пью в кафе томатный сок,
автобус ровно в «шесть».
Домой
Я выберу море, и пляж, и загар,
руки твоей холод на коже.
Обычное солнце, обычный пожар
внутри, ни на что не похожий.
«Солнце упало наземь…»
Солнце упало наземь,
Дней расколов стекло.
Ломкой вчерашней грязью
Смерзлось дорог кольцо.
Листья поднялись в небо,
Льдом облаков застыв.
Запах жилья и хлеба
Стынет в руках моих.
И неподвижный город
Смотрит, как в окна, в пруд.
Ветра последний шорох
Птицы как хлеб клюют.
«Заболел весь мир непониманьем…»
Заболел весь мир непониманьем,
Редкость слово, сказанное влад.
Странником, просящим подаянье,
Тянет