С грохотом отворилась дверь, и в ординаторскую ввалился Вениамин, а за ним сестрица Амалия.
– Что ж ты здесь ходишь, окаянный?! – ругалась она. – Раз напился, так сиди там у себя с мертвяками и не высовывайся. Старший врач увидит, совсем по миру пойдешь.
– Дело, дело у меня, родная, к любезному Степану Сергеичу, – нечетко пробормотал Веня и икнул.
– Фу, – отвернулась от него сестра и занялась своими делами.
– Садись, а то еще свалишься? – Горин подставил ему стул. – И правда, ты чего? Утром-то.
– Это ты, брат, просто горя моего не знаешь. Что прочитал! Вот, смотри. – Он достал из кармана газетный обрывок. – Первого марта в Севастополе упал с высоты и убился насмерть военный летчик штабс-капитан Андреади. Каково? А? Лучшие из лучших уходят. Горе-то какое? А сегодня уж девять дней, пишут с опозданием, только узнал.
– Он тебе родственник, что ли?
– Не придирайся. А, – махнул он рукой, – знаю я тебя, не поймешь моей страждущей души. Дело лучше слушай. Там труп доставили, родные хотят полное вскрытие, причину смерти, а я, сам видишь, не в форме. Печень с селезенкой спутать могу. И, ведь, заметь, осознаю это. Ответственность свою знаю, брат. Ты же любишь ковыряться в них, – он презрительно поморщился, – знаю тебя, хлебом не корми. Подсобишь?
– Куда ж деваться? Подсоблю, только обход у меня, а там, ежели срочных не будет, подойду.
– Ой, и люблю тебя, друг. – Веня обнял Степана и неровно направился к выходу.
– Дойдешь?
– Обижаешь!
Такие же крашеные белой краской стены, стандартные кровать, тумба и стулья, никаких излишеств, как и в других палатах, но эта – отдельная, для особых гостей, к коим, без всякого сомнения, относилось семейство Лисовских. Как же прыгал возле Игнатия Лукича уважаемый Михаил Антонович, когда уж точно стало известно, что барышня выживет и абсолютно поправится. Адвокат, кстати, тоже выжил и шел на поправку, несмотря на солидный возраст, вровень с молодыми.
Степан сидел на стуле возле кровати, на которой расположилась, утопая в подушках, его пациентка. Осмотр он уже произвел, и теперь они просто беседовали.
– Что ж, Вера Игнатьевна, нынче голова у вас не кружится, когда сидите, и паралич полностью прошел. На завтра буду сиделке рекомендовать начинать вам вставать. Самостоятельно не смейте, она знает, что делать надобно, с чего начинать, тут форсировать не стоит. Всему свое время, нагрузки следует вводить постепенно, чтобы не сорваться на ухудшение состояния. Обещаете слушаться, как и до сего дня? Подозреваю, что головокружения мешали вам, а теперь вдруг решите, что все можно, предупреждаю, что не стоит. Обещаете, Вера Игнатьевна, слушаться?
Говорил, а сам тонул в ее больших ярко-синих глазах. На голове у девушки была повязка, лицо худое с чуть широковатыми скулами, кожа мраморная, аристократичная тонкая шея, музыкальные пальцы, а вся казалась она ему лебедем, настоящей Одеттой.
– А я на вас не сержусь, Степан