Дверь в родительскую спальню была закрыта. Неодолимая преграда, сквозь которую я с детства привык подслушивать их всегда безрадостные разговоры. Вот и тем вечером из спальни не доносилось ничего, кроме встревоженного шепота.
– За что нам все это? За что? – причитала мама. – Бог хочет нас покарать. Я это чувствую.
– Что мы сделали не так? Растили в общине, соблюдали все правила, следовали советам раввина, отправили его в нашу «Ешива Хай Скул». Но в чем‐то все‐таки ошиблись, – вторил ей отец.
– И где он таких гадостей понабрался? Точно не дома. Мы его оберегали от всех безумств, что творятся там, снаружи.
– Надо было после свадьбы не оставаться в Бостоне, а ехать в Монси.
– Да что ты такое говоришь, брайтонский раввин – наставник, каких поискать.
Последовало несколько минут тишины. Я затаил дыхание, чтобы родители меня не услышали. Затем отец продолжал:
– Надо решать, что делать. Нельзя, чтобы узнали в общине, иначе нас прогонят – раз и навсегда. Другие родители решат, что Эзра плохо влияет на их детей. Директор обещал, что причину исключения разглашать не станут. Но ты знаешь, как бывает. Пойдут слухи.
– Может, нам с раввином посоветоваться? – робко предложила мама.
Снова повисла тишина.
За богобоязненностью родителей скрывался другой, вполне приземленный страх: больше всего они боялись, что их изгонят из ультраортодоксальной общины, принявшей их двадцатью годами раньше, когда они избрали религиозную жизнь. Несмотря на неодобрение обеих семей, отец начал читать Тору с сыном брайтонского раввина, а мама – с его женой. Потом родился я, а после меня не родилось уже никого – к большому стыду моих родителей и огромному разочарованию общины, где в семьях было в среднем по восемь детей и десятки внуков.
Так что в глазах родителей мои снимки были не только грехом: они равнялись социальному самоубийству. С каждой секундой их разочарование во мне росло, а моя вера в нашу общину, где я родился и вырос, таяла, что, впрочем, не вызывало у меня никаких сожалений.
Как ожидалось, отец обрушил на меня всю свою ярость, а мама – все слезы.
В конце концов мне разрешили сдать экзамены в пустом кабинете подальше от одноклассников – те даже не видели, как я вошел в здание. Я закончил первый год старшей школы и встретил лето, не имея ни малейшего понятия, где окажусь в сентябре. Родители тем временем решили отправить меня к психологу.
Порог кабинета Норы Оппенгеймер на четвертом этаже добротного кирпичного здания в Кембридже я переступил, теряясь в догадках, что меня ждет. Светлая комната средних размеров. А сама Нора Оппенгеймер выглядела довольно молодо, хотя на ее лице лежал отпечаток равнодушия, словно она уже сдалась. Кольца на руке не было – значит, не замужем. Она была не из общины, но родители решили, что раз она еврейка,