В городе гремели деревянные барабаны, гудели бамбуковые флейты и дудки-уэуэтли. Раскрашенные в ярко-красный цвет дети танцевали на площади уже много часов кряду. Вообще на улицах все пели и плясали, разбрасывая цветы.
– О, сколько же цветов под ногами! – воскликнул Эцнаб. – И сколько песен! Жалко топтать и не слушать! Трудно уйти…
Когда они плыли в пироге, на озере было тихо. Уже начинался закат. Косые лучи заполнили всю сельву, струясь меж деревьями, как ручьи.
Они плыли медленно, и Эцнаб напевал что-то под нос, а Мапаче умудрился заснуть, похрапывая и повизгивая.
Как только достигли берега, поднялся ветер. Втроём они миновали мильпу, где всё так же шуршал, охраняя маис, Иум Кааш, и по тропе тапиров углубились в сельву.
Солнечные пятна, играя с тенью, скакали туда-сюда, так что подмывало отмахнуться от них, как от роя желтокрылых бабочек.
Позади, отдуваясь и вздыхая, брёл Мапаче, мечтавший, конечно, полежать на ветке смоковницы.
– Наши мудрецы всегда знали, ради чего живут люди в этом мире, – сказал Эцнаб, – Они стремились стать божествами, потому что для человека это так же естественно, как рождение, жизнь и смерть. А вот я, похоже, уже забыл, ради чего…
Он обернулся, взглянув на Шеля, и внезапно удивился:
– Надо же! Всё был ребёнком, подростком и вдруг – нате вам, – мужчина! – И протянул поющую раковину, с которой никогда не расставался. – Ты будешь жрецом, мальчик, затем и ахавом, а проживёшь до Обновления. Помни, не много есть истинного в этом мире, – лишь цветок и песня! А также всё, что их окружает…
Он шагнул вперёд и скрылся, исчез между светом и тенью.
Шель не сразу понял, что произошло. Эцнаб будто растворился в солнечном блеске и лиственном полумраке, среди цветов и птичьих песен. Так, наверное, уходит умирать ягуар – забирается в самую глушь, чтобы никто не увидел его слабым и беспомощным.
Откуда-то долетел лёгкий свист. Мапаче замер, прислушиваясь, прыгнул с тропы, и – пропал. Только скользящие свет и тени – мягкие, вечерние.
Шель поклонился на все четыре стороны, повесил раковину на шею и пошёл к берегу.
Он понимал своей вытянутой к небу головой, что так устроена жизнь на земле. Но душа его тосковала и плакала.
Шель стал жрецом храма, где хранились мощи коня Эрнана Кортеса, а на возвышении стоял белый идол Циминчак – Громовой Тапир.
Миновали, как миг, в непонятных заботах, печалях и радостях четырнадцать тунов, и, сидя на троне, тихо скончался ахав Канек.
Тело его посыпали красной краской, потому что этот цвет означает бессмертие. Положили в рот несколько нефритовых бусинок, чтобы мог расплатиться при входе в царство мрака с владыкой его Ах-Пучем.
Вместе с ним похоронили и пса Шолотля, который из кофейного давно превратился в серого, будто сама