И всё же она ни секунды не жалела о своём решении. Быть полезной, помогать людям, пусть даже её роль в их побеге была крошечной, казалось Полли важнее собственных переживаний.
Правда, эти переживания не ограничивались страхами о провале. Истинный ужас накрыл её, когда Полли осознала, что не сможет ни о чём рассказать Тому. Он никогда не узнает о её новом хобби, никогда не разделит с ней эту тяжесть. Она не представляла, как будет жить, скрывая это от самого близкого человека. Даже думать было невыносимо. Только теперь она прочувствовала всю глубину одиночества, до самого дна, одиночества, которое больше нельзя прикрыть никакими спасительными выдумками, нельзя затолкать под газетку, словно мусор. Оно было окончательным, безжалостным и очень честным – тем самым, в котором всё живое рождается и умирает.
В тот год они сильно отдалились друг от друга, точнее, отдалилась Полли, стараясь всё свободное время забивать шумными и бессмысленными развлечениями – походами в бары с коллегами, покерными вечерами дома у Греты, свиданиями с малознакомыми парнями. Чем угодно, лишь бы не пить дома одной, пока не вырубится. В те редкие дни, что они всё-таки встречались с Томом, она почти всё время молчала, и ему приходилось болтать за двоих – много, лихорадочно, не позволяя даже краткой паузе повиснуть между ними. Конечно, он не был слепым, но все осторожные расспросы Полли пресекала так жёстко, что вскоре он перестал пытаться.
Но однажды всё изменилось.
Это случилось зимой, в сыром и ветреном феврале, на второй год участия Полли в подпольной работе. Ян пришёл на стрижку без записи, пришёл только затем, чтобы шепнуть ей, пока остальные были заняты разговорами о паршивой погоде, что всё провалилось.
Полли не изменилась в лице, ведь рядом были Грета, Инга и даже Натан выглянул из кабинета поболтать. Она коротко кивнула, а Ян уже через пять минут убежал по своим делам, звякнув на прощание дверным колокольчиком и впустив в помещение стылый морозный дух и ворох снежинок. Оставив Полли, оглушённую и онемевшую, стоять перед зеркалом с расчёской в руках.
Их звали Петер и Лина, их сыну Робби было семь месяцев. Они мечтали вырастить его там, где не придётся биться за кусок мороженной свиной лопатки и кое-какую жизнь, весь смысл которой сводился к ежедневной, безрадостной и чаще всего тщетной борьбе за элементарные удобства. Они готовы были рискнуть, потому что в Республике им не светило будущее – Петер еле сводил концы с концами в часовой мастерской, а Лина, учительница младших классов, ухаживала за ребёнком, которому через несколько лет �