Как там деревья шумят в вышине,
Так сердце бьется трепещет во мне.
Так сердце бьется трепещет во мне.
Как скалы там неподвижно стоят,
Те же все душу муки томят,
Душу все те же муки, муки томят.
Душу все те же муки томят.
Бурный поток, чаща лесов,
Голые скалы – мой приют.
Бурный поток, чаща лесов,
Бурный поток, чаща лесов, вот мой приют.
Можно согласиться с отцом Андреем, что слушать вечно такого Шуберта – это испытывать страдания.
В-третьих, приятно писать при свечах гусиным пером.
Мастер неоднократно и разным героям озвучивал свое отношение к написанному роману и будущему писательству.
Ивану Бездомному —
«Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего…»
«Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, – попросил Иван, – умоляю, я хочу знать. – Ах, нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость, – я вспомнить не могу без дрожи мой роман».
«– А вы сами не будете разве? – тут он поник головой и задумчиво добавил: – Ах да… Что же это я спрашиваю, – Иванушка покосился в пол, посмотрел испуганно.
– Да, – сказал мастер, и голос его показался Иванушке незнакомым и глухим, – я уже больше не буду писать о нем. Я буду занят другим».
Маргарите – «Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно».
Воланду —
«После некоторого молчания Воланд обратился к мастеру:
– Так, стало быть, в Арбатский подвал? А кто же будет писать? А мечтания, вдохновение?
– У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет, – ответил мастер, – ничто меня вокруг не интересует, кроме нее, – он опять положил руку на голову Маргариты, – меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал.
– А ваш роман, Пилат?
– Он мне ненавистен, этот роман, – ответил мастер, – я слишком много испытал из-за него.
– Но ведь надо же что-нибудь описывать? – говорил Воланд, – если вы исчерпали этого прокуратора, ну, начните изображать хотя бы этого Алоизия.
Мастер улыбнулся.
– Этого Лапшенникова не напечатает, да, кроме того, это и неинтересно».
И, несмотря на такую определенность взгляда мастера, как будто не слыша его, Воланд желает ему «приятно писать при свечах гусиным пером». Можно ли себе представить в пугливо озирающемся обросшем бородой человеке из сновидения профессора Понырева, творца, кому приятно писать?
В-четвертых, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула.
Однако, как указывает Андрей Кураев, гомункула создал не Фауст, а его антипод – доктор Вагнер. И гомункул считал себя несчастнейшим из людей, потому что у него не было физического тела. И не вынеся страданий, он разбивает свою реторту, в которой находился. Получается, что мастер ничего не сможет создать, а если что-то и получится, то его творение будет