Какая глупая и странная вещь – сингуматор. Кому в голову пришло, что это устройство нужно называть лифтом? Разве после смерти человек не отправляется на небеса? Разве не логичнее, было бы построить шахту лифта прямо до Небесного Царства, и отправлять по ней мертвецов, вместо того, чтобы закапывать их в землю.
Закапывать в землю. Как ужасно это звучит. Как кощунственно. Как страшно.
Сингуматор затягивает ремни, опуская маленький гроб в черную пустоту ямы. Бедняжка Катрин. Уже осень, а она всего лишь в тонком платьице. Там, внизу, слишком холодно. Что будет, если она простынет, кто позаботится о ней?
Урсула вздрагивает, вытирает слезы, одергивает себя от этой мысли, которая ввинчивается в висок, как раскаленный болт. Гроб ее дочери ложится на дно – внизу темнота, но она видит, как тусклое серое небо отражается на его крышке. Это только пустой фантик. Это не те, кого ты любишь.
Второй гроб вздрагивает в паутине сингуматора. Коротко звенят блестящие ручки, когда затягиваются ремни. Под очередную речь священника гроб нехотя ползет вниз, словно не хочет покидать этот мир. Глупо. Конечно, глупо. Как гроб может хотеть или не хотеть? А может ли этого хотеть тот, который прячется внутри? Снова кто-то шепчет ей слова утешения, кто-то осторожно прикасается к ее плечам, рукам и спине – каждое движение, как клеймо. Каждый жест – как удар. Она не смотрит, как гроб опускается на дно. Ремни с шелестом падают прямо на крышку гроба.
Музыка затихает, но священник еще говорит. Что он говорит? Кому он это говорит? Кого хоронят сегодня? Она хочет спросить это у Кальвина, но вовремя спохватывается и закрывает лицо руками. Холодный порывистый ветер высушивает ее слезы. Но она продолжает плакать. Выть от боли где-то в глубине самой себя. Где-то там, под кожей, мышцами и костями – маленькая ледяная клетка, в которой заперта Урсула. Она вовсе не здесь, на кладбище, вовсе нет. Или кладбище и есть эта маленькая клетка?
Она приходит в себя, когда Кальвин осторожно берет ее за руку. В его пустых глазах столько боли, что ее можно использовать, как палитру для рисунков на холсте и макать в нее кисточки.
– Ты что-то сказал? – собственный голос звучит неестественно. Остро и надтреснуто, будто разбитое стекло, – Я что-то слышала…
– Ничего. Священник закончил. Сейчас могилы будут засыпать землей, – различает она его голос, и хватается за этот звук, как за утопающий за соломинку, – Если хочешь, можешь отвернуться. Это уже не играет роли. И возьми мой зонт. Начинается дождь. Чувствуешь?
– Чувствую, – ответила Урсула. И солгала.
2
Звонок, разрушивший ее жизнь, прозвучал надрывистой трелью несколько дней назад, в тот самый момент, когда она закончила расставлять книги в кабинете Хайни. Вообще-то он не терпел вмешательства в творческий хаос его личного пространства, уставленный раритетными статуэтками и увешанный старыми картинами, а она не могла выносить пыль и беспорядок. Книг