Я представила себе, как она склоняется над моей кроватью, зажимает мне нос, рисует у меня на руке, зависает прямо надо мной, вдыхает мои выдохи.
– Может, в следующий раз я залезу к тебе в рот с клещами. Нет, стой, лучше просто пальцами. Сожму их покрепче, сделаю из них клешню, ухвачусь за жирного извивающегося червя и вырву его прямо из твоей черепушки. Как одуванчиков надрать из земли. Боль будет нестерпимая, больнее, чем все, что ты переживала прежде. Проснешься со стоном прямо на моей руке, захлебываясь кровью. В голове у тебя будут буквально взрываться ослепительно белые вспышки боли. И крови будет так много. Ты себе даже не можешь представить, как много бывает крови.
Даже зная все, что мне известно сейчас, я никогда не смогу простить ни Марджори за то, что она сказала мне тогда, ни себя за то, что я осталась на террасе и сносила все. Я просто стояла там.
– Оставлю себе твой язык, повешу его на веревочку, буду носить его как подвеску, буду держать его поближе к груди. Пусть распробует мою кожу, пока не почернеет и не засохнет как любая мертвечина. Какая, черт подери, охренительная мысль: наконец-то твой неумолкающий язык сморщится и заткнется навсегда.
Она продолжала говорить и говорить. Мне казалось, что она никогда не остановится. Стоя там, я спиной чувствовала, как солнечный свет просачивается сквозь окна, то озаряя меня, то скрываясь. Терраса превратилась в огромные солнечные часы, отсчитывающие геологическое время моих психологических мучений.
– А вот твой рот, глупо разевающийся и закрывающийся, как у рыбы, хватающей воздух. Ты бы ощутила всю тяжесть утраты. Наконец-то ты бы усвоила самый давний из всех уроков. Боль потери. Мы все приобщаемся к ней со временем. Ты почувствуешь, как обрубок мяса будет сжиматься и прятаться за твоими коренными зубами. А может быть этот тупой кусок мяса так и не научится ничему и будет ерзать и тянуться за гласными и согласными, которые ему будут неподвластны.
Я стояла там не двигаясь, молчала, будто бы я уже лишилась языка.
– Единственное, что будет покидать твои уста после этого, – поток черной крови. Больше никаких слов. Никто тебя не будет слушать. Вот это самое худшее, Мерри. Ты никогда больше не сможешь говорить, а значит, ты не сможешь поделиться с кем-либо тем, что происходит прямо на твоих глазах со всеми людьми в этом доме. Всей той неприятной, ужасающей, невыразимой мерзостью, которая произойдет с тобой… А мерзость свалится на тебя, обещаю. На тебя и на всех остальных… Я-то знаю. Мне все известно и все видно. Никто не убережется.
Наконец Марджори прекратила говорить и набирать сообщение на телефоне. Она осторожно поместила его на тумбочку и сложила руки на коленях.
С широко открытыми глазами, я отступила и прижалась спиной к стене. Я рыдала в ладони, которые щитом прикрыли мне рот.
Марджори снова вздохнула.
– Да, ладно тебе, я просто шутила, Мерри. Блин. Ничего здесь такого. Я никогда с тобой так не поступлю. Ты же сама знаешь.
От