– Господа Жандармы ждут вот в том кабинете, – показал грузин и попробовал снова успокоить Лукомского. – Да полно вам! Не сердитесь, дело-то семейное. Зачем, скажи, пожалуйста, вам жандармы?
Но Лукомский опять не признал его и торопливо зашагал своими длинными ногами по указанному направлению.
Чакветадзе разозлился. Он не выносил, чтобы им пренебрегали и высказывали ему неуважение. Кровь бросилась к нему в голову, и буквально за минуту, Лукомский, который раньше был безразличен Иван Иванычу, стал его настоящим врагом. Он сердито махнул рукой, схватил папаху и швырнул её со всей силой об землю.
– Шайтан проклятый! – тихо, сквозь зубы, произнёс грузин.
Проводя Лукомского яростным взглядом до указанной ему двери, Чакветадзе, хрустнул костяшками на пальцах, поднял папаху и пошёл обратно в контору.
О пиршестве, конечно, уже и речи быть не могло.
– Во-первых, вы тоже оскорбили его, в лице его супруги, – лениво басил участковый пристав, – а во-вторых, это же ваш тесть. У вас в семье такое несчастье произошло, вам бы, наоборот, сплотится надо, а не морды бить друг другу.
Но Лукомский и слышать не хотел ни о каком примирении.
«Ну не вызывать же мне его на дуэль! – думал он. – Да он и откажется… Он меня за холопа считает, которого можно бить на глазах посторонних людей!»
И, весь вспыхнув от воспоминаний о нестерпимо острой минуте публичного унижения, он решительно стал настаивать на составлении протокола.
– Это единственный способ реабилитировать моё достоинство! – произнёс он.
И эти сухие, колючие слова, казалось, застряли в его горле. Так сильно они были сухи.
– Как угодно-с! – промолвил пристав и стал составлять протокол.
«Июня 29 дня, 1889 года, я, нижеподписавшийся, составил настоящий протокол о нижеследующем»… – выводил он правой рукой, сидя за столом в кабинете конторы «Сом».
Жандарм со скучающим видом безучастно, пока участковый пристав составлял протокол, глядел в окно на собиравшийся отчаливать пароход. Там шла удвоенная суета: грузили последние мешки товара и начинали убирать трап.
Лукомский, длинный и чопорный, сидел на стуле напротив, и упорно размышлял: как ему теперь поступать дальше? Как сохранить свою честь и достоинство?
К этой обычной и знакомой для него мысли теперь добавлялось чувство острого оскорбления. И ему было ясно, что это окончательный и бесповоротный разрыв всех отношений с Модзалевскими. Из людей родственных, и каких-никаких близких, они сделались его противниками, врагами и к тому же стали абсолютно чужими.
Модзалевские уехали в город ещё до отхода парохода.
Оба они, и муж и жена, были одинаково поражены совершившимся событием, но относились к этому по-разному.
Елизавета Сергеевна при всём своём смущении была отчасти даже довольна,