– Советская власть не признает церковного брака, – буркнул товарищ Матсон. – Закончим разговор завтра.
К чему он это сказал? Какое дело советской власти до моих отношений с женой?
Полупьяный от счастья, я повалился на шконку.
Подхватив котелок, Матсон направился к выходу. Он был зол. Чрезвычайно зол. Проходя мимо кучи прелой соломы, он сделал едва уловимое движение. Железо звякнуло. Простак Простакович крякнул.
– Зачем пинаться-то! – сонно буркнул мой сокамерник. – Весь день мертвяков на себе таскал, и ночью мне покоя нет.
– Если вы не хотите страданий для вашей жены, завтра утром вы примете правильное решение о сотрудничестве с советской властью, – сказал на прощание товарищ Матсон.
Дверь подвала со стуком затворилась. Скрежетнул замок. Некоторое время я прислушивался к удаляющимся шагам. Так и есть: товарищ Матсон приходил не один. Во всё время нашего разговора за дверью стоял часовой. Иначе, чьи это шаркающие шаги вторят твёрдой поступи товарища Матсона? Часовой либо совсем немолод, либо крепко нетрезв, а это значит, что шанс есть. Решение о сотрудничестве с советской властью я принял в тот же миг, и это было единственно верное решение.
Ободрённый этой мыслью, я быстро заснул и спал крепко, не чуя чугунных браслетов.
Луна поднялась над переулком. Глянула на себя в стекленеющие на морозе поверхности необъятных луж, огладила тонкими щупальцами своих лучей купола и кресты окрестных церквей, да и зависла над Псковской окраиной эдаким блином – ни света от неё, ни тепла, а одно только беспокойство. Матрос глотнул свежайший, пахнущий лёгким морозцем, воздух. Так долго мучимый жаждой человек делает первый, самый сладостный глоток. Через несколько мгновений сладчайший этот вдох излился из его ноздрей белёсым, сдобренным свежим перегаром парком.
Холодно. Матрос запахнул шинель. Солдатская одёжа грела не хуже водки. Непривычно длинная и тяжёлая, она тем не менее пришлась к месту в позднеосенние холода 1918 года. Спина шинели пробита пулями в двух местах. Левая пола задубела от крови. Матрос снял одежду с драпавшего белогвардейца, бойца так называемого Добровольческого корпуса или, иначе говоря, банды контриков, жирующих на деньги германцев. Матрос сам и пристрелил его: две пули всадил в спину. Третью – в голову. Ну а в кровушке искупался, когда валандались с пленными мародёрами в одном из бывших буржуйских поместий Гатчинского уезда.
Недолгая служба в ГубЧК уже приелась матросу, но куда податься, если нет имения и не приписан к части, где можно получать ежедневное довольствие? Вот и стой в переулке, будто ты не матрос, не опора революции, а привратный столб. Вот и охраняй неспокойный сон перепившихся вусмерть чекистов. Сплюнув досаду себе под ноги, на булыжник, матрос обратился к случайному прохожему, тянущему за собой лошадь:
– Слышь! Ты ж из крестьян. Наверняка при имении жил. Скажи-ка, как у бар называется тот, кто при дверях служит. Ну тот, что гостям отпирает. Пальто и шляпы принимает. А между