– Не гонят сейчас – погонят потом, – Гурьев присел на подлокотник её кресла, и Рэйчел вцепилась обеими руками в его руку так, словно боялась – он вот-вот улетит. – Мы это уже проходили. Да, девочка моя родная?
– Проходили, Гур, – шёпотом подтвердила Рэйчел. Говорить громче она не могла из-за слёз, сжимавших ей горло. – Проходили, конечно.
– Вот видите, отче, – бестрепетно улыбнулся Гурьев. – Девочка моя понимает меня – чего же мне ещё надо от этой жизни? Уверяю вас, отче – ничего. Ровным счётом.
Твоя девочка тебя понимает, Яшенька, подумала Рэйчел. Потому что она – твоя. Поэтому. Только твоя – и ничьей больше никогда не была и не будет. Не будет – и тебя никому не отдаст.
Рэйчел вдруг встала и шагнула вперёд, заслонив Гурьева собой. И голос её, поднявшись к сводчатому потолку каминного зала, обрушился на всех присутствующих, как невыносимая тяжесть самого Неба:
– Я понимаю. Лучше всех понимаю! Я знаю – и попрекнут, и погонят. И скажут: богатство твоё неправедное. И скажут: крови пролил – море, и головы рубил – не считая, и женщин любил – никого не спрашивал! А то, что упрашивали, умоляли – приди, помоги, оборони, выучи! – забудут. Забудут сразу и накрепко, словно и не было ничего. Ты прав, Гур. Именно так всё и случится. Поэтому ты уйдёшь – прежде, чем они сказать такое посмеют, а я – уйду с тобой. Нам с тобой ничего ведь от них не нужно, правда? Только прошу тебя – давай уйдём сейчас. – Она повернулась к нему. – Прямо сейчас.
– Я не могу, родная моя, – глухо проговорил Гурьев, тоже вставая. – Я слово давал.
– Они не стоят твоего слова!!!
– Ты стоишь, родная моя. Честь стоит. Родина стоит, Россия. Да и люди, в общем-то, не виноваты. Прости меня. Я так не смогу. Но в одном ты совершенно права: сейчас нам точно пора уходить, и пусть закончится этот разговор. – Он уже полностью взял себя в руки и обнял Рэйчел, которую колотила нервная дрожь, прижал к себе. – Пойдём, моя девочка. Утро вечера мудренее, и… Я с тобой. Идём. Спокойной ночи, господа.
Гурьев почти насильно увёл её – и не позволил оглянуться. И не оглянулся сам. Двери за ними закрылись, затворились беззвучно, словно те самые врата, и в зале повисла такая тишина, что её можно было резать ножом и раскладывать по тарелкам. Трое, оставшиеся сидеть в креслах у камина, никак не могли набраться мужества взглянуть друг на друга.
Химия. Химия. Он твердил про себя, – химия! – словно мантру, боясь, что сходит с ума. Понимая уже, что химия кончилась – и началось что-то совершенно иное. Он думал, что понимает. А оказалось – не так. Омываемый потоком её прикосновений, слёз и поцелуев, он понимал лишь одно, – что сходит с ума.
– Если ты ещё раз так дотронешься до меня, я умру.
– Как? Вот так? – Рэйчел улыбнулась сквозь слёзы, и он снова ощутил её жаркий, мягкий и дразняще-влажный язык на своей