Серый сеттер с черными пятнами, скрывавшийся в тени под стулом хозяина, поднял голову, прислушался, вытянул передние лапы и громко и протяжно зевнул.
Раздался звонок. Хозяин поспешил отворить и в сенях еще приветствовал входящего, но так, что в тоне, не без оттенка злобного раздражения, слышалось: «Ждал я, брат, вовсе не тебя!».
В комнату влетел порхающий молодой человек и, ослепленный чудовищным рефлектором, тут же споткнулся о низенький пуф, покрытый черным сукном с пестрыми накладными турецкими узорами, занятый Белостоцкою.
– Что вы, Герман! Не успели еще войти, и уже у ног Фанни Львовны! – сострил изобразитель женских телес и сам же залился жирным, негромким смехом, на букву э…
Кстати, замечали ли вы, читатель, что натуры открытые и хищники смеются на букву а, принужденные и хитрые – на и, а смех на э свойствен натурам созерцательным и эпикурейским?..
– Stépan, – заговорила хозяйка с жаром, показывающим, что она рада была всякому поводу для разговора или замечания, – погасил бы ты лучше свой маяк; а то наши гости непременно поломают себе шеи или носы. Да и посмотри samovar: будем чай пить. Monsieur Mikhnéeff может и не прийти; мало ли у него всяких дел.
– Я вам наверное говорю, что придет, – возразил Волков на плохом французском языке, злоупотребляя, по русскому обыкновению, словом absolument[52] и обижаясь, что его обещание доставить великого человека на званый вечер не считается достаточною гарантией.
– Он и мужа должен пгывезти на своем гысаке, – закартавила божественная блондинка с таким выговором, от которого поэтическая атмосфера, окружавшая ее, внезапно переполнилась как бы затхлыми испарениями ростовщического чулана.
Калачев, сопутствуемый сеттером, отправился на лестницу раздувать самовар, который начал было уже загасать, как будто он тоже, назло Волкову, предполагал, что Михнеев не придет, и знал, как и все, что неудавшаяся эта вечеринка собралась только для Михнеева.
– На кой черт Калачеву мог понадобиться Виктор Семенович? – мысленно спрашивал себя каждый из гостей, инстинктивно поворачивая глаза в темный угол, где на низком и широком турецком диване, покрытом пестрым веревочным ковром, в усталой, развинченной позе сидел никому не известный молодой человек, не сказавший ни одного слова с самого начала этого званого вечера.
V
Не проходило дня без того, чтобы в том или другом углу Парижа кто-нибудь не ждал Михнеева с тем