Тогда и придумала та, которая ни женщиной, ни человеком называться не в праве, всю эту постыдную историю про потерю, зная, что проверять муж не станет – он был слишком для этого порядочным! Даже «слезу пустила»!
И Григорий Васильевич поверил, потому что был так воспитан, а ещё потому, что считал: есть в жизни такое, о чём врать невозможно – кощунственно! Оказалось, возможно!… А Григорий Васильевич ждал этого ребёнка – ждал, что родившись, быть может, заполнит он этот уже начавший образовываться вакуум!!! Если бы ребёнок родился, то был бы на восемь лет моложе его невыжившей дочери, на тринадцать лет моложе Георгия – сына Матвея Алексеевича и Ксении Ивановны – но его не будет! Не будет никогда…
И начались безрадостные, пустые совместные дни… Григорий Васильевич испытывал чувство «белой зависти» к семье друга…
А дальше, как мы помним, погиб в Испании юный Георгий, вскоре сгинул в большевистских застенках главный друг Матвей. А потом пришли и за Григорием Васильевичем…
О чудовищной лжи супруги он так никогда не узнал – она от мужа отреклась и унесла с собой эту чудовищную тайну…
Только…Накануне ареста увидел Григорий Васильевич сон – светлый мальчик обращался к нему со словами: «Мама меня убила и тебя предала»…
Жена тогда в Крыму отдыхала – потому разговор не состоялся. Да разве бы она призналась?! Сон не «доказательство»!
Повторился сон и в тюрьме, когда Григорий Васильевич ненадолго сомкнул глаза накануне главного допроса…
Наверное, отречение жены полной неожиданностью для него не стало. И то, что во сне увидел, тоже… Он только оба раза подумал: «Клава никогда бы так не поступила!» Думая и об отречении, и о чадоубийстве…
Впрочем, счастья и даже внешнего благополучия у «отрекшейся» жены его никогда больше не было. Предав всех, век свой доживала она в полном одиночестве и ненависти ко всему миру. Да и рассудком ещё повредилась. Разве не «заслужила»?! …
Арестованный Григорий Васильевич мысленно готовился уже к казни – но неожиданно был освобождён по амнистии – незадолго до войны – может быть, потому, что дворянскому
сословию «не принадлежал»… Да кто же знает…
Накануне освобождения снова – в третий и последний раз увидел он светлого мальчика – только теперь тот молчал, устремив на Григория Васильевича свои огромные, словно «нездешние» тёмно-синие глаза. И был не один…
Рядом увидел Григорий Васильевич свою Клавдию – такую же прекрасную, как тогда – в начале двадцатых, и так же глаза её излучали доброту.