Только лишь закрывается дверь кабинета, они обхватывают друг друга в объятия, долго начинают целовать друг друга, но не в губы, а в щеки, в нос, веки, в ресницы и глаза, в лоб и в волосы, во что угодно, только не в губы. Это длится кажется вечность, а не пару минут, наконец, порыв успокаивается, она замирает головой на его груди, он – крепко обнимает ее плечи и затылок рукой, прижимает к груди ее голову, утыкается лицом в ее волосы, несколько раз целует их и пробор, и тоже замирает, так они стоят еще почти минуту. В эту минуту он почему-то чувствует себя постаревшим, чувствует себя не ее лишь еще недавно страстным, как ребенок смущающимся возлюбленным, а ее отцом, должным утешить ее в неожиданном горе, окончательно становится тоскливо мудрым, видящим всю трагическую, настоящую суть жизни и вещей, каким и привык быть и ощущать себя. Ее голова прижата как раз к тому месту чуть ниже груди, где гулко, сильно и быстро, словно прорывая грудь, бьет его, подобно самому телу огромное, бычье сердце, она на какую-то секунду даже пугается – не станет ли ему плохо, еще раз поражается, как всё в этом человеке – ум, душа, сердце – живет и работает на каком-то последнем надрыве и напряжении. Как хрупки и счастье, и судьба, и жизнь человека… Что будет теперь с их любовью, чем она станет в грядущих обстоятельствах?
– Войцех – ты думаешь всё это серьезно? – Магдалена поднимает голову.
– Да родная. Это серьезно. И надолго. Жизнь не скоро станет прежней, если вообще все станет…
– Войцех, но вмешаются союзные государства… Ведь мы не одиноки, есть мир, есть Лига Наций… неужели этот безумец решится пойти против всех?..
– Магдалена! – он властно обрывает ее – ты спросила меня и я тебе отвечаю – начинается большая война. Я слушал его речь в Рейхстаге утром и всё понял. Он задумал что-то большое, с заделом вперед, на долгие времена, он намерен уничтожить Польшу как государство и лишь лицемерно тянет время. Я сам хочу надеяться и смеюсь над собой, понимая насколько это напрасно и как привыкли мы, будто за последний уступ перед бездной, цепляться за надежду и иллюзии.
– Ты хочешь сказать – она пристально смотрит ему в глаза и произносит отрывисто, запинаясь, что по улицам Кракова… что… по улицам Кракова могут пройти немецкие солдаты?..
– Да, черт побери, Магдалена, да! – он отстраняется от нее и подходит к окну… Да – снова произносит, стараясь говорить мягко и сгладить грубость, но всё же не выдерживая, продолжает с натиском, словно самого себя стремясь лицом к лицу, безжалостно поставить перед тем, что наиболее пугает в мыслях – и по улицам Кракова, и по варшавским проспектам! И не только могут, но и пройдут, и произнося сейчас это, я сам прихожу в ужас и не желаю себе верить! Родная, я верю, что мы сильная страна… Польша велика и всё это кажется чуть ли не предательскими страхами, но они хотят сломить и растоптать нас, и мы