Юра отжался от стены и соприкоснулся локтем с Мариной как бы в благодарность за ее слова, которые хоть внушили ему гордость, но ничего исправить уже не могли. Ревницкий все еще никак не мог понять, почему его вроде бы толковые и обстоятельные слова не удовлетворили Юру, что он еще желает услышать. Юра же, казалось, вовсе и не боялся показать свои заплаканные глаза, но вот боялись в них посмотреть остальные, потому его никто и не решился останавливать, когда он встал, быстро оделся и убежал.
После ухода Юры они с Мариной посидели совсем немного, опорожнили уже налитые бокалы и засобирались, Анна даже и не пыталась их остановить, но просто так уйти Ревницкий не мог. Он корил себя и жалел, что так и не отважился поговорить с Юрой раньше. Ведь в этот день, как оказалось, произносить какие-либо слова объяснений и утешений было уже поздно. Горе, переживания, подобно течению, отнесло Юру в сторону, прибило к скалам одиночества, ненависти и мизантропии. Вот если бы еще тогда ночью на мосту Ревницкий дал бы высказаться парню, страдавшему и мучившемуся от травмы, от выдирания куска из его жизни, из него самого, то, может быть, эта тоска не приняла бы такую форму, рана не зажила бы так уродливо. Ничего лучшего, чем попытаться снова Ревницкий не мог придумать, поэтому, перебирая поводы еще раз встретиться, воспользовался случаем и пригласил отпраздновать совместно Новый год. Анна Дарнова как-то неуверенно согласилась, мол, посмотрим, но Михаил несколько раз, уже прощаясь на пороге, настоял и ей ничего не оставалось, как твердо пообещать 31 декабря быть у них в новом доме.
– Заодно и дом посмотрите, оцените! – было последнее, что он сказал ей.
XX
Дни, отделявшие поездку на квартиру и последний день года, пролетели быстро. Ревницкий полагал, что ему хватит все заново обдумать и вооружится аргументами, доводами для нового разговора с пареньком. Но вот уже наступило утро 31 декабря с его предновогодней суетой, а он побаивается вроде бы простых вопросов, которые, начни он излагать свою точку зрения, тут же последуют от Юры, все эти его «почему?» да «зачем?», и картечью скосят наступательные отряды его слов. «Почему» – это удивительное словечко, ведь его можно задать после самого обстоятельного объяснения снова и снова, всегда даже после вроде бы исчерпывающего ответа можно найти лазейку для нового «почему». Но все же Михаил Ревницкий, хоть и предчувствуя свое поражение, готовился, задумчиво сидел в гостиной, подбирая слова, с которых начнет, попытается снова поговорить с Юрой, который должен был нагрянуть с мамой вот-вот. Ревницкому не мешало, что дом ходил ходуном от беготни в ожидании гостей, он не слышал, когда к нему обратились, пока не ткнули в плечо. Он повернулся, чтобы переспросить, крикнуть вдогонку, но дочери и след простыл. Она хоть на секунду останавливается, когда говорит с ним? Что она сказала? Только что на ступеньках мелькнула, а теперь на миг перевалилась через перила, и показалось ее перевернутое лицо с потянувшимися вниз рожками, а потом закинутыми назад и снова ставшими косичками, заплетенными сегодня