Но Катя отвечает на другой вопрос, который Кашкин не успел или даже не подумал задать:
– Лизу я к маме отвезла, – и не смотрит в глаза. – Так лучше будет.
Бьётся в стекло осенняя муха. И не потому слышен упрямый этот стук, что громко бьётся муха, а потому что тишина в комнате распухла.
– Кому, Катя? – не говорит, а вышёптывает из себя Кашкин. – Кому будет лучше?
А Катя уже накрутила себя, глаза у неё хоть и красные от недавних слёз, но сухие. Катя накрутила себя и готова к обороне. Потому сразу переходит на крик, чтобы деморализовать противника психической атакой. Но разве Кашкин ей противник?
– А о нас ты подумал? – остро так кричит, точно лезвием по ушам режет. – Обо мне? О дочери? Я не могу! Не могу я так больше!
И падает Катя на стул рядом с открытым чемоданом, как перед чудищем, что пожрало её счастье. И в руки хватает разноцветный комок, вырывает его из разинутой пасти и прижимает к лицу. И плачет в него, плачет безутешно и глухо, точно задушить себя хочет. А чемодан просто лежит себе, раскрытый и неподвижный. Индифферентный, в общем-то, ко всему происходящему. Он и не думал пожирать ничьё счастье, ей-богу, Катино в частности. Он бы и дальше лежал себе на антресоли, откуда его давно не доставали, не вывозили к морю или хотя бы за город. Но на антресоли темно, пыль, паутина и скучно. И из женщин там только старая раскладушка – совсем неинтересно. А когда в тебя бросают вещи, становится очень даже интересно, что дальше.
Но что может быть дальше, когда жена уже распорядилась дочерью, их общей, между прочим, дочерью, и скармливает чемодану последние вещи? Не уходи, Катя, зачем ты? А я?
– Не уходи, Катя, – шепчет Кашкин, шепчет как молитву или заклинание.
Но заклинание не работает. Это неправильное заклинание. Его сила давно иссякла, и слова нужны другие. Может, даже на особом языке…
Катя отнимает комок от лица, вытирает глаза, нос, сморкается и покорно кладёт его в пасть чемодану. Кажется, всё собрала.
Вот и закрыт чемодан. Пустой шкаф, напротив, растворил двери, как объятья. Кашкин не хочет с ним обниматься, Кашкин хочет удержать жену. Но не знает, как. Он чувствует, что его не сочли достойным знать о её решениях. Чувствует себя незначительным, как та муха, что бессмысленно стучит в стекло. Чувствует себя униженным и скомканным, совсем как яркий комок, в который только что высморкались.
Остаётся последнее. Самое сильное, что только может ему помочь.
– Я болен, Катя. Я только что от врача. Я очень болен.
Жена поднимает на него ещё не высохшие глаза. Смотрит недоверчиво, с подозрением. Но вот взгляд её меняется, и перед Кашкиным снова его Катя, любимая и тёплая, прежняя Катя, а не та чужая ледяная тётка, которая только что скормила чемодану Катины вещи.
Катя присаживается на краешек стула и смотрит на мужа. Что же ты раньше не говорил, Костя? Почему сделался