Великая Ордалия. Р. Скотт Бэккер

Келлхус знал это – он являл неподвижную опору, к которой привязаны все веревочки и которой измеряется все. Ничье одобрение не может быть ценнее его личного одобрения. Ничья беседа не может быть глубже его беседы. Ничто не может быть таким реальным, таким близким к сути, как его образ. После Карасканда и Кругораспятия Келлхус безраздельно правил в сердце Пройаса, становясь автором всякого его мнения, итогом каждого доброго дела и каждой жестокости. Не было такого суждения или решения, какое король-верующий, владыка Конрии, мог бы принять, не обратившись к той печати, которую Келлхус каким-то образом оттиснул на его душе. Во многом Пройас оказался самым надежным и совершенным инструментом среди всех, кого он покорил своей воле, – и в таком качестве был калекой.

      – Ты в этом уверен?

      Трудно было заставить его поверить и в первый раз. Но теперь следовало заставить его поверить заново, придать ему новую форму, служащую совершенно иной – и куда более беспокойной – цели.

      Откровение никогда не было всего лишь вопросом власти, потому что люди не так просты, как мокрая глина, которую можно разгладить и оставить на ней новый отпечаток. Дела полны огня, и чем еще может быть мир, кроме печи? Полагаться на верование – значит вжечь его отпечаток в саму материю души. И чем чрезвычайней воздействие, чем жарче огонь, тем прочнее будет кирпич веры. Сколько же тысяч людей обрек Пройас на смерть его именем?

      Сколько побоищ разожгли верования, которые Келлхус отпечатал на его душе?

      – Я уверен в том, что ты говорил мне!

      Теперь уже неважно, после того как разбиты эти скрижали… разбиты бесповоротно.

      Келлхус смотрел не столько на человека, сколько на груду противоборствующих сигналов, говорящих о мучении и убежденности… об обвинении и отвращении к себе самому. И он улыбнулся – той самой улыбкой, которой Пройас простодушно просил его не пользоваться, пожал плечами, словно речь шла о заплесневелых бобах… паук раскрыл лапки.

      – Тогда ты уверен чересчур во многом.

      Эти слова заставили Большего Пройаса закрыть доступ к душе Пройаса Малого.

      Слезы увлажнили его очи. Волнение, неверие себе самому расслабили лицо.

      – Я… я-я… не… – не дав сорваться словам, он прикусил нижнюю губу.

      Заглянув в свою чашу, Келлхус заговорил, словно вспоминая прежнюю медитацию:

      – Думай, Пройас. Люди думают, чтобы соединиться с будущим. Люди хотят, чтобы соединиться с миром. Люди любят, чтобы соединиться с другим человеком… – незначительная пауза. – Люди всегда чего-нибудь алчут, Пройас, алчут того, чем не являются…

      Святой аспект-император отодвинулся назад, так чтобы белое пламя, пляшущее между ними, оттенило его черты.

      – Что… – выдохнул Пройас пустыми легкими, – о чем ты?

      Келлхус ответил с удрученной гримасой, как бы говорящей – разве может быть иначе?

      – Мы – антитеза, а не отражение Бога.

      Смятение. Оно всегда предваряет подлинное откровение. И пока трясло Большего Пройаса, Пройас Малый уловил в разнобое голосов ту самую песнь, которую мог услышать