Взгляд ее коснулся неба за Пеленой, a с ним вернулась и память о ее городе, великом Момемне, столице Новой империи. Дальние барабаны отсчитывали ритм соединившихся сердец матери и сына.
Да сгорит он – этот город, мелькнула мысль.
Благословенная императрица Трех морей плотней обхватила царственные тонкие руки и плечики, прижимая своего плачущего мальчика к самой сердцевине своего существа.
Где ему и положено быть.
Глава первая
Аорси
Игра есть часть целого, в которой целое отражается как целое. Посему она не замечает ничего существующего вне себя, так же как и мы не замечаем вовне себя ничего большего, чем замечаем.
Мы рождены в сплетенье любовников, взращены в оскале родни. Мы прикованы к нашим желаниям, привязаны к своим слабостям и грехам. Нас цепляют крючки, чужие и собственные колючки, загнутые и согнутые, где-то окутанные прозрачными волокнами, где-то сплетенные шерстью обстоятельств.
И они приходят к нам в виде расчесок и ножниц.
Живые не должны докучать мертвым.
– Мясо… – обратился Миршоа к своему кузену Хаттуридасу.
Бок о бок они топали по пронзенной солнцем пыли – кишьяти, вассалы Нурбану Сотера через своего дядю, болящего барона Немукского, оказавшиеся здесь по причинам более сложным, чем благочестие и религиозный пыл. Люди шли вместе, шли единодушно, сыновья с сыновьями, отцы с отцами. Они не знали, что влечет их, и потому придерживались немногословия, таким образом превращая свою зависимость в видимость свободной воли.
– Что мясо? – ответил Хаттуридас, выдержав джнаническую паузу, что должно было означать неодобрение.
Он не имел никакого желания даже думать о мясе, не говоря уже о том, чтобы рассуждать о нем.
– Моя… моя душа… Моя душа приходит от него в еще большее расстройство.
– Этого и следует ожидать.
Миршоа с возмущением посмотрел на кузена.
– Скажи мне, что ты сам считаешь иначе!
Хаттуридас продолжил движение. За ним шли тысячи его братьев-ягуаров, позади них несчетные множества других, согбенных под тяжестью ранцев, панцирей и оружия. Казалось, что своими шагами они отталкивают мир назад, заставляя его поворачиваться, столь безмерной стала Великая Ордалия, Великое Испытание.
Миршоа вновь погрузился в раздумья – к несчастью, ибо человек не может размышлять молча.
– Кажется, что душа моя превратилась в… закопченное стекло…
Если чего-то вообще не следовало говорить, то Миршоа без промедления начинал развивать сомнительную тему, будь то телесная природа Айнри Сейена или самый лучший очистительный обряд после менструации. Голос его спотыкался, но креп, глаза оживали, становились все шире и шире, даже когда окружающие начинали в смущении прятать взгляд. Миршоа, будучи от природы бесталанным, не замечал вокруг