Четырнадцать молодых живописцев решили организовать «Санкт-Петербургскую артель художников», и её старостой стал Крамской. Художники поселились вместе со своими семьями в просторной квартире на 17-й линии Васильевского острова. Это была коммуна: было заведено общее хозяйство, общая касса. Артель выполняла заказы на церковные образа и портреты, художники устраивали рисовальные вечера, шумные —веселые артельные четверги стали одним из главных событий художественной жизни тогдашнего Петербурга.
Развод висел над нашей семьёй, словно дамоклов меч. Ирина во время ссор злилась, бросала в меня антикварными вещами, но каждый раз феерические скандалы заканчивались пылким признанием в любви. Я боялся потерять жену, а вместе с ней и все блага вполне устроенного комфортного образа жизни. Ирка любила меня и великодушно, безоглядно прощала все измены. Наши сыновья Гоша и Ромка изнывали от тоски в четырехкомнатных хоромах и уже давно довольно равнодушно воспринимали наши перепалки и обоюдные решения вновь разойтись, сойтись и продолжать мотать друг другу нервы. Иногда я пытался убедить себя, что не создан для семейной жизни. Так, наверное, оно и было. Но для чего я был создан?
Деньги в наш дом всегда приносила жена. Она устроилась в известную компьютерную фирму и умудрилась занять там пост в управлении компанией. Когда-то давно я, наверное, любил её. Но не теперь. Она всегда попрекала меня неспособностью к зарабатыванию денег. Бывало, когда я стоял перед зеркалом, она подходила сзади, клала руки мне на плечи и пропевала своим великолепным сопрано: «Никому такое уродливое никчемное сокровище не нужно» (при этом добавлялось, что именно я сломал её музыкальную будущность и не дал развиваться ей как оперной приме).
Наверное, я действительно был никчемностью, раз у меня не хватало духу и сил изменить свою жизнь. Но какой бы она была? Нищенской? Я не раз пытался устроиться на работу не по специальности: таскал грузы, работал менеджером. Но это было не моё. Сейчас я преподавал в СПбГУ, где читал лекции по Русскому искусству, и кропал статейки в журналы, которые никто не читал, кроме разве искусствоведов, преподавателей гуманитарных вузов и коллекционеров.
В этой жизни Иван Николаевич Эйн оказался трусом, слабаком и жестоким сердцеедом, за которым тянулся кровавый след из разбитых сердец и сломанных судеб. Я никогда не мог понять, чем так притягиваю к себе молоденьких хорошеньких женщин, преуспевающих в жизни, образованных, интеллигентных, лелеющих надежды на мой развод с женой, на мою порядочность (или непорядочность?). Я никогда не мог понять и свою жену, ненавидящую меня и одновременно сгорающую от любви ко мне… Женщину, делающую каждый раз после моих измен