Греческое слово «койне» переводится просто как «общий». Ко времени Нового Завета койне стал самым ходовым языком Ближнего Востока, заменив арамейский, который, в свою очередь, пришел на смену аккадскому. (Я это знаю, потому что я профессиональный писатель и мне просто положено обладать знаниями о языках.) Манускрипты Нового Завета дошли до нас именно на греческом койне, хотя, возможно, источник, которым пользовались синоптики – апостолы Матфей, Марк и Лука, – был написан на арамейском, который, в свою очередь, является формой иврита.
Иисус говорил на арамейском. Получается, что когда Толстяк-Лошадник начал думать на греческом койне, он думал на языке, который использовали закадычные дружки святой Лука и святой Павел (по крайней мере, для письма).
Письменный койне выглядит забавно, потому что между словами нет пробелов. Это может привести к немалому разнобою с переводами, поскольку переводчик будет отделять слова друг от друга так, как ему нравится. Возьмем английский пример:
GOD IS NO WHERE
GOD IS NOW HERE[9]
Собственно, мне об этом рассказала Бет, которая не воспринимала религиозный опыт Толстяка всерьез, пока не увидела написанное им на койне. Она знала, что Толстяк не имеет ни малейшего понятия о койне. Толстяк утверждал, что… ну, он много чего утверждал. Я не должен начинать каждое предложение со слов: «Толстяк утверждал, что».
За годы – годы! – работы над своей экзегезой Толстяк, должно быть, создал не меньше теорий, чем звезд во Вселенной. Каждый день возникала новая – более изощренная, более волнующая и более долбанутая. Главной темой, однако, во всех оставался Бог.
Толстяк отваживался отойти от веры в Бога примерно так же, как собака, которая у меня когда-то была, отваживалась покинуть лужайку перед домом. Он – вернее, они оба делали первый шажок, еще один, потом, возможно, третий, а затем поджимали хвост и опрометью мчались обратно, на привычную территорию.
Толстяку было хуже, чем собаке, он не мог найти обратной дороги.
Надо бы узаконить вот что: если нашел Бога – не упускай Его. Что до Толстяка, тот, обретя Бога (если, конечно, и в самом деле обрел), совершенно обленился. Бог стал для него постоянно убывающим источником радости, вроде упаковки амфетамина, где таблеток остается все меньше и меньше.
Кто имеет дело с Богом? Толстяк знал, что церковь тут не поможет. На всякий случай он попробовал проконсультироваться с одним из священников Дэвида. Не помогло.
Кевин предложил вернуться к наркотикам. Я, человек литературы, порекомендовал Толстяку почитать малоизвестных английских поэтов-метафизиков семнадцатого века, таких как Воэн и Герберт:
Он знает, что имеет дом, но едва ли знает где.
По его словам, это так далеко,
Что