Разговор происходил в одном маленьком московском кафе, не слишком популярном, так как находилось оно в одном из многочисленных переулков в районе Патриарших прудов. Оттого что кафе было непопулярным, сервис был там поставлен особенно тщательно. Для того, вероятно, чтобы популярность пришла. Во-первых, там встречали так, как будто всю жизнь только вас и ждали, и вы, наконец, осчастливили их своим появлением. При этом радостные и приветливые лица молоденьких официанток не давали повода заподозрить их в формальной дежурной вежливости, а совсем наоборот – они настолько светились радостью, что это повышало настроение и располагало к взаимности. Впрочем, в этом кафе я был не в первый раз и однажды не удержался и спросил одну из официанток: «Вы только мне так улыбаетесь или всем, кто сюда приходит?» На что, скромно потупившись и даже чуть-чуть покраснев, она ответила: «Всем… У нас с этим строго… Хозяйка не велит быть мрачными». Не смогла солгать почему-то – настроение, видно, было такое… Девушка звалась Кристиной, о чем свидетельствовал бейджик на ее почти впалой груди.
Вообще, в кафе этом работали одни Кристины и Анжелики. Самые распространенные имена в последней популяции молодых девушек. Встречаются и Джульетты, но реже. Этим, собственно, и ограничивается влияние Европы на наше отечество, в котором некогда, в нее, Европу, прорубили окно. Ходить через дверь, как все нормальные люди, мы не могли, и последствия этого до сих пор сказываются на наших взаимоотношениях с так называемым цивилизованным миром.
Так вот, официантка Кристина принесла нам с Катей кофе, причем на каждом блюдечке с одной стороны были красиво расположены несколько кофейных зернышек, а с другой стороны – свежий цветочек, маленькая такая розочка. И, видимо, такое внимание очень подкупило Катю, настроило на определенный лад и привело после непродолжительного молчания к очень личному вопросу:
– Миш, а у тебя есть мечта?
Я растерялся. Никто и никогда не задавал мне такого вопроса, и я даже не знал, что ответить. Я хотел бы ответить искренне, честно, но, ей-богу, не знал – что. Стал думать. И понял, что настоящей, конкретной мечты у меня нет, да и не было никогда. Более или менее сильные желания? Да, были. Но никогда я не называл их мечтой. А может, мечта – на то и мечта, что недостижима. И служит маяком, стремиться к которому можно всю жизнь, но так и не достичь. «Нет ничего хуже реализованной мечты», – сказал один остряк, и я, пожалуй, с ним соглашусь. Ведь если мечта важна и серьезна, а не какой-то там пустяк, типа новой машины, то по достижении ее неизбежно должна возникнуть пустота и унылое ощущение, что стремиться больше не к чему. Так что, после некоторого размышления, я признался Кате:
– Знаешь, пожалуй, нет у меня мечты. Желания есть, а мечты нет.
Я даже виновато как-то это сказал, как о тайном физическом недостатке. А Катя вдруг очень-очень