А что же мы? А мы – опять в парилку!
(Она уже нам как родная стала.)
И черт поддал! И адский пар повеял,
как будто сто иголок пихты в глаз,
остатки ледовитого кошмара
вгоняя внутрь остуженного тела,
и в нас столкнулись Арктика и зной,
взрываясь от восторга встречи паром!
(Мы тоже хохотали от восторга,
когда пылала дружно наша кожа,
надетая на ледяной скелет.)
Перегреваться – всем! – небезопасно.
И мы прошли в чистилище из ада,
как новые прокатным станом рельсы,
и прыгнули в бассейн – как будто бомбы!
(Вода в бассейне вздулась, закипела –
и испарилась вся под потолок.)
Вот так и бродим мы туда-обратно,
такая уж нам выпала судьба:
из-за ошибки чьей-то не попасть,
не вырваться и не найти дорогу
до райских кущ – никак и никогда!
Сказать по правде, нам и так неплохо:
в чистилище остынем – в ад идем.
– «Ну, где ты, черт? Давай поддай!» – кричим
и под рукоплесканье и шлепки
и поцелуи веников загробных –
«Да дверь плотней закрой! да квас возьми!
да не греми копытом – полезай!» –
с чумазым чертом вечность коротаем
и вам желаем – вместе с легким паром,
хорошим другом и парилкой чистой –
пройти всю вашу Жизнь и вашу Вечность
до долгожданно-Страшного Суда!
А там – посмотрим…
Прокопыч
Субботнее утро 5 сентября 2015 года в Подмосковье выдалось прохладным и пасмурным. Федька – Эллочка Федяева – подвезла меня на своем черном «Тигуане» до самых ворот бетонного строения, высадила прямо в лужу – «Дверью не хлопай!» – и укатила к маме в Монино. Я пересек пустой заасфальтированный двор и вошел в гулкое безлюдное фойе. Отражаясь от стен, мои шаги топали за мной как «сопровождающие его лица». Я толкнул еще одну дверь – высокую и тяжелую…
В зале было полно народу.
– Вовка, прости, чуть не опоздал! – пробормотал я.
Мой букет – четыре бледно-розовых гвоздики – лег поверх целой горы из бордовых роз. За этой горой Вовку совсем не было видно.
Весь последний год мы с ним созванивались по мобильнику почти каждый день – в режиме «недолго, но часто», собирались встретиться и как следует «усугубить», но откладывали, ожидая улучшения Вовкиного здоровья. Дооткладывались до того, что его Татьяна сообщила мне по мобильнику про четвертую стадию, о которой они поначалу не знали, и попросила не говорить Вовке, что она мне об этом сказала, и я пообещал, и весь остаток этого последнего Вовкиного года ничего ему про это не говорил, только призывал разозлиться как следует на болезнь и победить, и он мне поначалу вроде бы «железно» обещал, но потом стал со смехом говорить, что, мол, попробует, но ничего уже обещать не может, а в последние недели усмехался, кряхтел от боли, опять усмехался и говорил, что сил на злость уже не осталось. Но приезжать к себе не позволял. Я так и не навестил его, хотя Вовка меня навещал со своей маленькой дочкой, когда я валялся в «травме» с переломанной коленной