– Садись в это кресло… Клади голову на эту штуку… Так… Не шевелись!
Специальным рентгенаппаратом, который позволяет сделать подробный снимок черепа, управляет Юра. Он фотографирует содержимое моей головы каждые четыре недели. Так надо. Поэтому я усаживаюсь в кресло и жду, пока настраивается сложная техника.
Когда молоток бьет по гвоздю, загоняя его в доску, происходят необратимые физические процессы, в результате которых шляпка гвоздя деформируется, теряя свою первоначальную форму. Это физика. И для определения степени деформации существует какая-то простая формула. Я нашел растрепанный учебник физики в туалете. Но формулу не запомнил.
– Неудобно тебе, дружище, будет летать самолетами, – говорит Юра, нажимая необходимые кнопки.
– Почему это? – спрашиваю после секундной паузы.
– А как ты через детектор металла в аэропорту будешь проходить, подумал? Они же задолбаются тебя обыскивать.
Когда молоток ударил по моей голове, простая формула из учебника физики продолжала действовать. Затылочная кость треснула – деформация произошла по всем правилам. Профессор Васильев, который делал мне операцию, вставил мне в голову пластину из специального титанового сплава. Постоянный легкий холодок в затылке – напоминание об этом.
– Тебя разденут. Даже, наверное, поищут в заднице какой-нибудь металлический предмет: вдруг ты по ошибке засунул в задний проход стальной «Parker»? А детектор все равно будет тренькать. Откуда им знать, что у тебя кусок железа в голове?
Я молчу. Юра продолжает манипуляции с медицинской машиной.
* * *
Говорят, меня нашли километрах в пятидесяти от города. В машине, которую за четыре дня до этого угнали в Тюмени. Непонятно, как эта раздолбанная в хлам тарантайка проехала полторы тысячи километров, но…
Говорят, машину обнаружили ненцы. Два коренных жителя этих безграничных гектаров белых сейчас пастбищ. Они ехали куда-то по своим сугубо ненецким делам на добротных нартах: погоняли оленей, покуривали крепкие сигареты и вдруг наткнулись на белый «жигулёнок»…
Говорят, место это, особенно в середине ноября, пустое. И не собирались Хотяко и Сергей тут проезжать. В последний момент решили заскочить к родственникам. Летом тут, бывает, копошатся рабочие с техникой – строят дорогу в сторону Ханты-Мансийского округа. Но сейчас, когда ртуть в термометре опустилась за отметку минус тридцать пять градусов по Цельсию, никого тут не было. И не должно было быть.
Хотяко и Сергей говорили о своем и сначала, увлекшись беседой, проехали мимо. Но потом один из них вдруг остановил оленей, развернул нарты, и они вернулись на полкилометра назад.
– Машина, – сказал Хотяко.
– Как заметил? – удивился его спутник.
– Сразу заметил. С тобой говорил – все время думал…
– «Жигули».
– Да…
Они, проваливаясь по щиколотку, подошли к полузанесенной белой «копейке» и, помедлив немного, смели снег с лобового стекла.
Примерно с минуту ненцы молча смотрели в салон. Потом выбили стекло в левой задней двери и смогли проникнуть внутрь. В хрустящую, уже слегка прихваченную морозом пластмассово-кожзаменительную внутренность «жигуленка».
– Живой, – сказал Сергей, – кажется…
* * *
Автомобиль был пуст. Вернее, никого кроме меня в салоне не наблюдалось. Меня и молотка, завалившегося между сиденьями. Кто-то взял этот инструмент, стукнул меня по голове и оставил в работающем на холостых оборотах «жигуленке».
Говорят, бак был пустой: машина тарахтела на холостых, пока не закончился бензин…
Может, я был непослушным пассажиром? Может, рассказывал несмешные анекдоты?.. Такие версии выдвигает Юра, когда мы с ним по вечерам пьем чай с молоком в его кабинете.
Я не могу ответить на эти вопросы. Потому что не помню подробностей своего появления в этом авто. Я вообще ничего не помню. Юра говорит, что так обычно бывает в романах у писателей, которые не могут придумать интересную судьбу своему герою. Эти писатели в самом начале отшибают персонажу память, а потом по ходу придумывают что-нибудь закрученное: герой оказывается, например, шпионом, в последний момент вспоминает о своих сверхспособностях и спасает мир.
Юра уже пытался проверить, умею ли я метать нож? Или понимаю ли я смысл того стука, который он производит карандашом об стол, называя это «азбука Морзе».
Ни нож, ни Морзе никак себя не проявили в тупой пустоте, называемой моей памятью…
Известно следующее: говорю я на обычном русском языке, без какого-либо заметного акцента, присущего определенному региону страны или ближнего зарубежья (Юра считает, что так, как говорю я, могут общаться в любом уголке России. Поэтому выяснить, откуда я конкретно – очень трудно). У меня нет каких-либо заметных шрамов (кроме затылка), отпечатки не значатся