И падал я в пустынные бездны сознания; и шел по незнакомой дороге, среди полей и снегов; не знаю, что́ это было, но я чувствовал себя дома. Дух мой, что объял Вселенную, расщеплялся на мельчайшие атомы; и видел я пустоту, черные дыры, что сгущались в затхлом воздухе больничной палаты, и они казались мне столь же естественными и реальными, как и стол возле окна, или пыльные занавески, или маленькая кривая табуретка, на которой некогда – тысячелетия и тысячелетия назад – сидел странный доктор, безрассудно осмелившийся заглянуть мне в самую душу.
Каждую секунду я ощущал прикосновение влажных, нежных комочков воспоминаний – они перекатывались по палате, прыгали, подобно гуттаперчевым шарикам, отскакивали от стен, пролетая сквозь молчаливо стоявших подле меня призраков, а затем медленно, неудержимо втягивались в черные дыры, по-прежнему парившие над моим изголовьем.
Изредка я возвращался к реальности, и тогда в первых лучах рассвета, пробивавшихся сквозь плотную завесу дождя и маленькое окно, покрытое паутиной, я видел доктора, стоявшего возле кровати; он шептал мне: «Спите, спите! Еще не время». И я вновь погружался в царство Морфея. Иногда мне мерещилось – да, это было только видением, – что Энлилль по-прежнему здесь, подле меня; что он часами сидит рядом, словно прслушиваясь, ожидая ответа; но, так и не дождавшись его, доктор уносился прочь, растворяясь среди иных наваждений.
Но порой реальность все же обретала звериную силу, срывая с меня пелену спасительного помешательства. То были темные, поистине страшные мгновения, ибо я оставался один, совершенно один – ни добрых духов, ни злых демонов, ни призраков, ни гуттаперчевых шариков – ничего; лишь только пожелтевший от времени потолок, сырость да смрадное дыхание спертого воздуха. В эти жуткие минуты я был один: острые, что бритва, мысли пронзали мой разум, и вновь я видел кровь на руках, ощущал холодные капли дождя, и слышал, как кто-то приближается сзади, и думал, мучительно и трепетно думал, что́ произошло той промозглой, пасмурной ночью…
А однажды, как и обещал доктор, я внезапно увидел его – склонившегося над моей кроватью, задумчивого, будто пребывавшего в своем собственном, потустороннем мире. Он долго, не шевелясь, сидел рядом, силясь понять, вникнуть в самую суть бытия, и руки его – землистые, морщинистые, покрытые грязью – мелко дрожали; острые кости, слегка обтянутые кожей, выступали на старческих скулах. Я не мог отвести взгляда от его уставшего, лишенного всякого выражения лица, от глубоких, выцветших глаз; я все смотрел и смотрел, завороженно и неотрывно, как свежий грозовой воздух из открытого окна колышет его черную, с проседью, бороду.
Я задавал себе вопрос: кто он? Смутная фантазия, морок, бестелесный дух несуществующего мира – или, как и предрекал Энлилль, второй пациент больничной палаты? А он все глядел, и размышлял, и раскачивался из стороны в сторону, и глаза его, прежде бесцветные, при каждой вспышке молнии меняли оттенок: синий, голубой, красный, черный, синий, голубой, красный, черный –