Полы по всему дому были дощатые, из еловых досок. «Всем деревьям прощу, а ёлке не прощу, за её сучки». Такая присказка у плотников. И верно. Поскольку полы были некрашеные, то для их мытья (а лучше – чистки) использовали нож, которым соскребали с пола грязь. Со временем в местах сучков, а их в еловой породе очень много на единицу поверхности, образовывались выпуклости, которые ножом уже никак нельзя было взять. Так и помню весь наш пол шишковатым, особенно в основной избе, где больше ходили и куда больше натаскивали грязь.
Входим в горницу. С левой стороны – печка, которую мы называли голландкой. На две конфорки. Сразу за входом (двери не было, только занавеска – крашеная марля цветом синьки), слева, на стене против печки – место для одежды, ещё один дополнительный гардероб, пополняемый в случае, если запечье было занято телёнком. Дальше, после голландки, кровать родителей (тоже металлическая, как и у дедушки с бабушкой) с пологом, а около неё, правее к окну – сравнительно большой сундук с вещами родителей и детскими вещами. Этот сундук по объёму примерно в два раза больше, чем сундук дедушки и бабушки. Если на их сундуке можно было только посидеть, то на родительском можно было уже расположиться и полежать, даже взрослому человеку.
«Красный угол» в горнице пополнился весной 1962 г. после смерти бабушки Маши. В него добавилась её икона Божией Матери, но не старинная и не старая даже, как в избе – бабушкино (другой бабушки) благословление в 1918-1919 г., которое до этого было благословлением её матери. Насколько помню, лик, изображённый на ней, не просматривался. Да я, например, и не вглядывался в него никогда, боялся. А чего боялся, даже и не могу сказать. Я тогда верил в бога, потому и боялся, вероятно. Вместе с иконой была ещё и открытка с распятием. Во время переезда из нашей деревни в Московскую область эту бабушкину икону мама отдала соседке, бабке Варе, а себе оставила икону своей матери, поярче и поновее. Для чего это надо было делать, не понятно. Вполне вероятно, чтобы досадить бабушке Вере (отношения между мамой и бабушкой были в то время очень натянутыми). Ведь груз-то совсем небольшой, тем более, что переезжали на грузовой машине. Так что икона сейчас находится в других руках, у Суминых, возможно, что и у их дочки Александры, но Некрасовой, а может быть, и у сыновей Николая или Анатолия, которые, вероятно, живут в Москве. Александра вышла замуж за Некрасова (его, по-моему, тоже звали Александром) из соседней с нами деревни, Молоково. Потом они уехали, кажется, в Новомосковск (Ногинск ли, Чехов ли?). Уже и не помню.
Как-то мама лежала в больнице в Ховрино (в Левобережном, что недалеко от Химок). В этой же больнице оказалась и Александра Некрасова. Я когда приехал навестить маму, она вышла с этой дамой и спрашивает: «Ну что, узнаёшь соседку-то?»
Где там! Прошло уже больше двадцати лет, все мы изменились до неузнаваемости. Но потом, какие-то общие жбановско-сумские черты нарисовались…
Перед иконами