Капут. Курцио Малапарте

удовольствием, раскрывающим не только злобу, ревность, обманутую любовь, ненависть, но и жалкую, удивительную низость. Чудесное благородство униженных и искалеченных, сирых и обездоленных, стариков, детей и женщин немец предвидит, предчувствует, завидует ему и боится его, наверное, больше любого другого народа в Европе. И – мстит. В высокомерии и жестокости немца присутствует своего рода жажда унижения, глубокая потребность самоочернения кроется в его безжалостном зверстве, воинствующая низость скрыта в его таинственном «страхе». Я слушал слова сотрапезников с жалостью и горечью и напрасно пытался это скрыть: когда Франк, заметив мое замешательство, а может, чтобы заставить меня присоединиться к его ущербному чувству униженности, повернулся ко мне с ироничной улыбкой и спросил:

      – Вы уже побывали в гетто, mein lieber[88] Малапарте?

      Я побывал в варшавском гетто несколько дней назад. Я переступил границу «запретного города», огороженного красной кирпичной стеной, построенной немцами, чтобы закрыть евреев в гетто, как зверей в клетке. На охраняемых эсэсовскими автоматчиками воротах висел подписанный губернатором Фишером приказ, обещавший смертную казнь каждому еврею за попытку покинуть гетто. И с самых первых шагов по гетто, как и по «запретным городам» Кракова, Люблина, Ченстохова, меня охватил ужас от леденящей тишины, царящей на улицах, населенных оборванным и запуганным людом. Я хотел пойти в гетто один, без гестаповского эскорта, но приказы губернатора Фишера обязательны к исполнению, пришлось и в тот раз смириться с присутствием Черной Стражи в виде молодого высокого блондина с худощавым красивым лицом, ясным холодным взглядом и чистым лбом, на который стальная каска бросала таинственную тень. Он шагал среди евреев, как ангел Израиля.

      Невесомая прозрачная тишина висела в воздухе, в тишине слышался легкий, похожий на зубовный скрежет, скрип тысяч ног по снегу. Заинтересовавшись моей итальянской формой, люди поднимали бородатые лица, буравили меня взглядом мохнатых глаз, красных от стужи, от лихорадки, от голода. Слезинки сверкали на ресницах и пропадали в грязных бородах. Случалось в давке толкнуть кого-то, я просил прощения, говорил «Prosze Pana», человек поднимал лицо и смотрел недоверчивым, удивленным взглядом. Я улыбался, повторял «Prosze Pana», зная что моя любезность была чудом для них, что после двух с половиной лет мучений и скотского рабства вражеский офицер (офицер итальянский, но мало не быть немцем, нет, наверное, этого мало) впервые говорил «Prosze Pana» бедному еврею из варшавского гетто.

      Иногда приходилось переступать через мертвого, в толпе было плохо видно и случалось споткнуться о лежащий на тротуаре труп, рядом с которым стояли ритуальные семисвечники. Мертвые лежали на снегу в ожидании, когда телега монатто[89] увезет их прочь, но мор был большой, а телег – мало, всех не успевали отвезти вовремя, и мертвые долго лежали на снегу среди потухших свечей. Многие оставались на полу в коридорах, на лестничных